Падре Анхель налил себе кофе и неожиданно, посмотрев на подходящую к столу Тринидад в бесформенном халате и инвалидных башмаках, замер.
— Ты чересчур беспокоишься об этом, — сказал он.
Никогда прежде густые брови Тринидад не вызывали в нем никакого признака беспокойства. Сейчас, не в силах совладать с дрожью в пальцах, он налил кофе, положил две ложки сахара и принялся размешивать в чашке, устремив свой взор на висевшее на стене распятие.
— Когда ты исповедовалась?
— В пятницу.
— Скажи мне, — сказал падре Анхель, — хоть раз ты скрыла от меня какой-либо грех?
Тринидад отрицательно покачала головой.
Падре Анхель закрыл глаза. Внезапно он перестал размешивать кофе, положил ложечку на блюдце и схватил Тринидад за руку.
— Стань на колени, — сказал он.
Растерявшись, Тринидад поставила картонную коробку на пол и стала перед падре на колени.
— Читай «Грехи мои», — сказал падре Анхель, придав своему голосу отеческий тон исповедника.
Сжав руки и прижав их к груди, Тринидад принялась неразборчиво бубнить молитву, пока падре не опустил ей руку на плечо и не сказал:
— Хватит.
— Я лгала, — сказала Тринидад.
— Что еще?
— У меня были дурные мысли.
Так она исповедовалась всегда: всегда называя, в общем, одни и те же грехи и всегда в одном и том же порядке. В этот раз, однако, падре Анхель не смог устоять перед желанием докопаться до сути.
— Например? — сказал он.
— Не знаю, — заколебалась Тринидад. — Иногда просто приходят дурные мысли.
Падре Анхель выпрямился:
— Тебе никогда не приходила в голову мысль лишить себя жизни?
— Пресвятая Дева Мария! — воскликнула Тринидад, не поднимая головы, и постучала по ножке стола. Потом ответила: — Нет, падре.
Падре Анхель заставил ее поднять голову и с изумлением увидел: глаза девушки наполнились слезами.
— Мышьяк действительно тебе был нужен только для мышей?
— Да, падре.
— Тогда почему ты плачешь?
Тринидад попыталась опустить голову, но падре крепко держал ее за подбородок. Девушка залилась слезами. Падре Анхель чувствовал: они, словно теплый уксус, текут по его пальцам.
— Постарайся успокоиться, — сказал он ей. — Исповедь ты еще не закончила.
Некоторое время она беззвучно плакала; падре позволил ей выплакаться. И когда он почувствовал, что девушка плакать перестала, мягко сказал:
— Ну хорошо, а теперь расскажи мне все.
Тринидад высморкалась в подол юбки, проглотила тугой и соленый ком слез. Когда она заговорила снова, ее грудной голос зазвучал удивительно красиво.
— Меня преследует мой дядя Амбросио, — сказала она.
— Каким образом?
— Хочет, чтобы я разрешила ему провести ночь в моей постели, — ответила Тринидад.
— Продолжай дальше.
— Больше ничего не было, — сказала Тринидад. — Клянусь Господом, больше ничего не было.
— Не клянись, — сурово одернул ее падре. Затем снова спросил своим спокойным голосом исповедника: — Скажи, с кем ты спишь?
— С мамой и с остальными женщинами, — сказала Тринидад. — Семеро в одной комнате.
— А он?
— В другой комнате, с мужчинами, — ответила Тринидад.
— Он заходил хоть раз в твою комнату?
Тринидад отрицательно покачала головой.
— Скажи мне правду, — настаивал падре Анхель. — Не бойся! Хоть раз он пытался войти в твою комнату?
— Один раз.
— Как это было?
— Не знаю, — сказала Тринидад. — Когда я проснулась, он уже был под москитником, тихонький такой. Притом все твердил, что ничего мне не сделает, что только хочет спать рядом со мной, потому что боится петухов.
— Каких петухов?
— Не знаю, — ответила Тринидад. — Так он мне сказал.
— А ты, что ты ему сказала?
— Что если он не уйдет, я подниму крик и всех разбужу.
— И что он сделал?
— Тут проснулась Кастула и спросила, что происходит, а я ответила, что ничего, что, наверное, мне что-то приснилось. А он тогда замер, как жмурик, и я даже не заметила, как он убрался из-под москитника.
— Он был одет, — утвердительно произнес падре.
— Ну, так, как обычно спит, — сказала Тринидад, — в одних подштанниках.
— Он не пытался тронуть тебя?
— Нет, падре.
— Скажи правду.
— Это правда, падре, — продолжала твердить Тринидад. — Клянусь Господом Богом.
Падре Анхель снова попытался поднять ее голову и встретился со взглядом грустных и влажных глаз.
— Почему ты это от меня скрывала?
— Я боялась.
— Боялась чего?
— Сама не знаю, падре.
Он положил руку на ее плечо и в чем-то долго ее убеждал. Тринидад кивала в знак согласия. Когда исповедь подошла к концу, падре вместе с ней стал тихо читать «Господь мой Иисус Христос, истинный Бог…». Молился он истово, с чувством какого-то ужаса, вспоминая, насколько позволяла ему память, всю свою жизнь. И когда стал отпускать грехи, его снова захлестнуло предчувствие надвигающейся беды.
Алькальд толкнул дверь и громко позвал: «Судья!» Жена судьи Аркадио, вытирая руки о юбку, вышла из спальни.
— Он не появлялся уже две ночи, — сказала она.
— Проклятие! — воскликнул алькальд. — А вчера он не был в суде. По срочному делу я искал его всюду, но никто просто понятия не имеет, где он. Вам не приходит в голову, где он может быть?
— Должен быть там, где шлюхи.
Алькальд вышел, не закрыв за собой дверь. Он заглянул в бильярдную, где на всю громкость автомат проигрывал какую-то сладостную песню. Алькальд сразу же пошел к отгороженному перегородкой помещению в глубине, выкрикивая: «Судья!» Хозяин бильярдной, занятый переливанием рома в плетеную бутыль, прервал работу и крикнул:
— Его нет, лейтенант.
Алькальд прошел за перегородку. Несколько человек играли в карты. Судью Аркадио не видел никто.
