Не переставая наблюдать за грифами, дерущимися из-за чьих-то внутренностей посередине улицы, сеньор Бенхамин сменил ногу на подставке чистильщика. Он следил за неуклюжими движениями этих важных и церемонных птиц, с похожим на гофрированный воротник оперением на шее, словно исполнявших старинный танец, и поражался удивительному сходству с ними людей, когда те облачаются в Прощеное воскресенье в подобные оперению этих стервятников маскарадные костюмы. Мальчик- чистильщик, смазав светлым кремом другую туфлю, снова ударил рукой по ящику, приглашая к смене ноги.
В былые времена зарабатывавший на жизнь составлением всевозможных прошений, сеньор Бенхамин никогда и никуда не спешил. В его лавке — а он ее сентаво за сентаво проел, остались лишь галлон керосина и связка свечей — время текло незаметно.
— Хоть и дождь, а все равно жарко.
Но с этим сеньор Бенхамин согласиться не мог: на нем был льняной костюм без единого пятнышка пота, — а у мальчонки вся спина была уже мокрая.
— Жара — это вопрос состояния ума, — сказал сеньор Бенхамин. — Все зависит от того, обращать на нее внимание или нет.
Мальчик ничего по этому поводу не сказал. Он снова ударил по ящику, и минуту спустя работа была закончена. Пройдя внутрь своей мрачной лавки, заставленной пустыми шкафами, сеньор Бенхамин надел пиджак и соломенную шляпу. Прикрываясь от мороси зонтиком, он перешел улицу и постучал в окно стоявшего на другой стороне дома. В приоткрытое окошко выглянула девушка с очень бледной кожей и черными как смоль волосами.
— Добрый день, Мина, — сказал сеньор Бенхамин. — Ты еще не собираешься обедать?
Мина сказала, что нет, и открыла окно настежь. Она сидела у большой корзины, полной проволоки и разноцветной бумаги. На коленях у нее лежали клубок ниток, ножницы и незаконченный букет из искусственных цветов. Проигрыватель был включен, звучала какая-то песня.
— Будь добра, присмотри за лавкой, пока я не вернусь, — попросил сеньор Бенхамин.
— Вы надолго?
Сеньор Бенхамин с напряженным вниманием слушал песню.
— Я к зубному, — ответил он, — через полчаса буду здесь.
— Ну тогда ладно, — согласилась Мина, — а то эта слепая не выносит, когда я подолгу стою у окна.
Сеньор Бенхамин уже не слушал пластинку.
— Теперешние песни все на одно лицо, — выразил он свое мнение.
Мина поднесла законченный цветок к верхнему краю длинного стебля, сделанного из обвитой зеленой бумагой проволоки. Она прикрутила его и замерла, очарованная совершеннейшим созвучием цветка и музыки, звучавшей с пластинки.
— Вы не любите музыки? — спросила она.
Но сеньор Бенхамин уже ушел, обходя дерущихся грифов на цыпочках, чтобы не спугнуть их. Мина взялась за работу вновь лишь тогда, когда увидела, что он постучал в дверь к зубному врачу.
— По моему мнению, — открывая дверь, сказал врач, — у хамелеона чувствительность — в его глазах.
— Возможно, — согласился сеньор Бенхамин. — Но вы это к чему?
— А по радио только что говорили, что слепые хамелеоны цвета не меняют, — объяснил дантист.
Поставив в угол раскрытый зонтик, сеньор Бенхамин повесил на гвоздь пиджак и шляпу и сел в кресло. Врач сбивал в ступке розовую пасту.
— Теперь о многом говорят, — сказал сеньор Бенхамин.
Не только здесь, но и в любой другой обстановке он всегда говорил с налетом таинственности.
— О хамелеонах тоже?
— Обо всем.
Врач с подготовленной для слепка пастой подошел к креслу. Сеньор Бенхамин вынул треснувшую вставную челюсть и, завернув ее в носовой платок, положил на застекленную полку, висевшую рядом с креслом. Беззубый, узкоплечий и тонкокостный, он чем-то напоминал святого. Заполнив ему розовой пастой рот до самого неба, врач приказал сжать челюсти.
— Так будет спокойней, — сказал он, глядя ему в глаза, — а то я ведь трус.
Сеньор Бенхамин попытался было что-то сказать, но дантист зажал ему рот. «Нет, — подумал Бенхамин, — это совсем не так». Как и все, он знал, что только зубной врач, единственный из приговоренных к смерти, не покинул свой дом. Ему изрешетили пулями стены, дали сутки для отъезда из городка, но сломить его так и не удалось. Врач перенес кабинет во внутреннюю комнату и продолжал, не теряя самообладания, работать — пока не прошли эти длинные месяцы террора, — с револьвером под рукой.
Пока шла работа, дантист видел, как в глазах сеньора Бенхамина нет-нет да и вспыхивал один и тот же вопрос, только окрашенный большей или меньшей тревогой. Но, дожидаясь, пока затвердеет масса, врач не разрешал ему открыть рот. Потом извлек слепок.
— Я не это имел в виду, — проговорил сеньор Бенхамин, переходя на свободное дыхание, — а анонимки.
— А-а, — протянул зубной врач. — Так и тебя они интересуют?
— Они — признак социального распада, — сказал сеньор Бенхамин.
Он снова вставил в рот зубной протез и начал медленно и старательно надевать пиджак.
— Они — признак того, что все тайное рано или поздно становится явным, — безразлично изрек дантист. Посмотрев через окно на потемневшее небо, предложил: — Если хочешь, пережди у меня, пока не пройдет дождь.
Сеньор Бенхамин повесил зонт на локоть.
— Лавка осталась без присмотра, — сказал он, тоже поглядывая на аспидную тучу, несущую в своем чреве дождь. И, помахав на прощание шляпой, вышел.
— И выбрось из головы эти мысли, Аурелио, — сказал он с порога. — Никто не думает о тебе как о трусе: ты вытащил зуб алькальду.
— Тогда, — сказал врач, — подожди минутку.
Он подошел и дал сеньору Бенхамину сложенный вдвое листок бумаги:
— Прочти и передай другому.
Сеньору Бенхамину не нужно было разворачивать листок, чтобы догадаться, что там написано. Он посмотрел на врача, от удивления раскрыв рот:
— Опять?
Дантист утвердительно кивнул головой и не отходил от двери, пока сеньор Бенхамин не ушел.
В двенадцать жена позвала врача обедать. Столовая была обставлена просто и бедно; у мебели был такой вид, словно она и на свет появилась уже старой. За столом сидела их двадцатилетняя дочь Анхела и штопала чулки. На перилах лестницы, ведущей во двор, стояли красные глиняные горшки с лекарственными растениями.
— Бедняга Бенхаминсито, [15] — сказал врач, садясь на свое место за круглым столом, — ужасно озабочен анонимками.
— Все сейчас озабочены анонимками.
— Семейство Тобаров уже собирается уезжать из городка, — вмешалась в разговор Анхела.
Мать стала наливать в тарелки суп.
— Они все распродают, — сказала она.
Втягивая носом жаркий аромат супа, дантист был сейчас далек от тревог и забот своей жены.
— Вернутся, — сказал он. — У бесстыдников память короткая.
Дуя на ложку, он ждал, что скажет по этому поводу его дочь — девица с не очень приветливым, как и у него самого, лицом, но с удивительно живым и любознательным взглядом. Однако ожидание отца оказалось напрасным: она заговорила о цирке. Сказала: там один мужчина распиливает пилой свою жену пополам, другой сует голову льву в пасть, какой-то карлик распевает песни, а акробат крутит тройное
