— Я знаю, — отозвался падре Анхель. — В этом вашей вины нет.
— Теперь ни для кого не секрет, — не обращая внимания на попытку его прервать, продолжал алькальд с горячностью, — что трое из них — обычные уголовники, выпущенные из камер и одетые в полицейскую форму. Вот как обстоят дела, поэтому я не стану рисковать, посылая их на охоту за призраками.
Падре Анхель развел руками.
— Конечно, конечно, — признал он решительным тоном. — Это, разумеется, не вписывается ни в какие рамки. Но почему бы вам, к примеру, не обратиться к помощи добропорядочных граждан?
Алькальд выпрямился и, словно нехотя, сделал несколько глотков из бутылки. Его спина и грудь стали потными. Потом он сказал:
— Добропорядочные, как вы говорите, граждане помирают со смеху над анонимками.
— Не все.
— И кстати, несправедливо будоражить народ по поводу, который в конечном счете не стоит и выеденного яйца. По правде говоря, падре, — дружелюбно закончил алькальд, — до сегодняшнего вечера я и представить себе не мог, что нам с вами придется заниматься этим идиотским делом.
Лицо падре Анхеля смягчилось и стало каким-то материнским.
— В определенном смысле — придется, — возразил он и стал многословно объяснять свою позицию, используя готовые куски проповеди, которую уже начал сочинять в уме во время обеда у вдовы Асис. — Речь идет, если можно так выразиться, — подытожил он, — о случае морального террора.
Алькальд откровенно улыбнулся.
— Ладно, ладно, падре, — едва тот замолчал, сказал алькальд. — Не стоит приписывать этим бумажкам еще и философию. — И, поставив на стол недопитую бутылку, как можно примирительней добавил: — Но если вы придаете им такое значение, я постараюсь что-нибудь придумать.
Падре поблагодарил его. Не очень приятно, признался он, подниматься на амвон в воскресенье, когда сердце гложет беспокойство. Алькальд попытался проникнуть в смысл объяснений падре, но тут вспомнил: время уже позднее, священнику пора ложиться спать.
VII
Пробуждая полузабытые воспоминания, над городком вновь рассыпалась барабанная дробь. Она зазвучала у бильярдной в десять утра и, словно став центром тяжести города, придала ему некое равновесие, но вот прозвучали три громких заключительных удара, и воцарилось тревожное ожидание.
— Смерть! — воскликнула вдова Монтьель, видя, как открываются двери и окна и люди со всех сторон устремляются на площадь. — Смерть пришла!
Но придя в себя от шока первого впечатления, она раздвинула балконные занавески, и ее взору предстала волнующаяся толпа, теснившаяся вокруг полицейского, готового зачитать указ. Голос глашатая тонул в огромном безмолвии площади. И несмотря на то, что слушала она приложив ладонь к уху, вдове Монтьель удалось услышать всего лишь два слова.
В доме никто толком не мог ей ничего объяснить. Указ был зачитан в соответствии с установленным властями ритуалом. Новый порядок уже правил в мире, но вдове не удалось найти никого, кто бы понял что-либо толком. Кухарку встревожила ее бледность.
— А о чем был указ?
— Именно это я и пытаюсь выяснить, но никто ничего не знает. Конечно, — добавила вдова, — с тех пор как существует мир, указы никогда не сулили ничего хорошего.
Тогда кухарка отправилась на улицу и вскоре, разузнав подробности, вернулась. С этого вечера и до особого распоряжения устанавливается комендантский час. Запрещается появляться на улице без пропуска, подписанного алькальдом, с восьми вечера до пяти утра. Если после троекратного приказа остановиться встреченный на улице человек не подчинится, полиция имеет право стрелять в него. Видимо алькальд создаст также гражданские патрули из отобранных им же людей для содействия полиции при ночных обходах.
Грызя ногти, вдова Монтьель спросила, по какой причине были приняты все эти меры.
— В указе не говорится, — ответила кухарка, — но все знают: причина одна — анонимки.
— Нет, сердце не обманывает, — испуганно воскликнула вдова. — В нашем городе поселилась смерть.
Она велела вызвать сеньора Кармайкла. Повинуясь не мимолетному порыву, а какому-то более древнему и мудрому инстинкту, она приказала принести из кладовой в спальню кожаный дорожный сундук на медных заклепках, купленный еще Хосе Монтьелем за год до смерти, — с ним они путешествовали один-единственный раз. Она вынула из шкафа несколько костюмов и платьев, нижнее белье и туфли и положила их на дно сундука. Занявшись этим, она вдруг почувствовала, как ее охватило ощущение глубочайшего покоя, о чем вдова столько раз мечтала; в ее воображении рисовалось, что она где-то далеко от этого городка и этого дома, в комнате с очагом и небольшой терраской, где в ящиках растет душица, где только ей принадлежит право вспоминать о Хосе Монтьеле, а ее единственной заботой станет ожидание по понедельникам вечерних часов, чтобы погрузиться в чтение писем от дочерей.
Она сложила в сундук едва ли не минимум необходимых вещей, кожаный футляр с ножницами, лейкопластырь, пузырек йода, нитки с иголками, коробку с туфлями, четки и молитвенники, и тут ее стала мучить совесть: не слишком ли много она берет с собой вещей, простит ли ее Бог за это? Тогда, предварительно засунув гипсовую фигурку святого Рафаила в чулок, она осторожно положила его среди тряпок и закрыла сундук на ключ.
Когда появился сеньор Кармайкл, вдова была одета в самое скромное платье. В этот день сеньор Кармайкл пришел без зонта, что можно было бы истолковать как доброе предзнаменование. Но вдова даже не обратила на это внимания. Она вынула из кармана связку с ключами — к каждому из них была прикреплена картонная бирка, на которой было напечатано, от чего этот ключ, — и отдала ему со словами:
— Вручаю в ваши руки греховный мир Хосе Монтьеля. Делайте с ним что хотите.
Сеньор Кармайкл давно уже со страхом ожидал этого мгновения.
— Вы хотите сказать, — уточнил он, — что, пока здесь все не уляжется, вы куда-то на время уезжаете?
Спокойным, но решительным голосом вдова отрубила:
— Я уезжаю навсегда.
Не выказывая своей тревоги, сеньор Кармайкл вкратце изложил вдове положение вещей. Размеры наследства Хосе Монтьеля еще не уточнены. Многое из его имущества, приобретенное тем или иным путем, в спешке, без соблюдения необходимых формальностей, находится с точки зрения закона в неопределенном положении. Пока в этом хаосе — а о размерах своего состояния сам Хосе Монтьель в последние годы имел весьма смутное понятие — не будет наведен порядок, распродать наследство невозможно. Старший сын, служивший консулом в Германии, и обе дочери, зачарованные умопомрачительными мясными лавками Парижа, должны немедленно вернуться в страну или же назначить доверенных лиц для оформления своих прав на наследство. Иначе ничего продано быть не может.
Яркий свет, наконец-то озаривший тот лабиринт, в котором долгие два года блуждал сеньор Кармайкл, не смог, однако, проникнуть в душу вдовы Монтьель, она оставалась непреклонна.
— Это не имеет значения, — твердо сказала она. — Мои дети счастливо живут в Европе, и им нечего делать в этой, как они говорят, дикой стране. Если вы хотите, сеньор Кармайкл, соберите все, что вы найдете в этом доме, в один тюк и бросьте его свиньям.
Сеньор Кармайкл возражать не стал. Воспользовавшись предлогом, что, как бы то ни было, нужно кое-что подготовить для ее поездки, он пошел за врачом.
