Она разразилась пронзительным смехом и, покинув колени блондина, направилась, пошатываясь, к леди Ноукс.
— Привет. Старая уродина…
Воспользовавшись тем, что место осталось вакантным, ее муж вскочил со своего кресла, бросился на колени к Жако и стал устраиваться там поудобнее: поджал под себя ноги, уткнул свой нос и увядшее лицо в шею блондина.
— Теперь я! Моя теперь очередь!
Он приподнял голову и крикнул из-за затылка Жако своей жене:
— Ты всегда все себе забираешь!
— Держите, — сердито сказала леди Ноукс, обращаясь к Мейджори и протягивая ей браслет. — Он валялся, я нашла его.
Мейджори не слушала ее. Она держала Boca за руку. Из-под засученных рукавов его пуловера выглядывали похожие на канаты мышцы.
— Уже слишком поздно. Последний автобус ушел, и ты не сможешь вернуться в Анакапри. Так что ложись спать здесь.
— Доктор посоветовал мне гулять перед сном, — возразил Вос.
— Вот ваш браслет.
— Погуляешь немного в саду.
— В Базеле я знал некоего Бобби Ноукса, — вставил Форстетнер.
А немец сидел за фортепиано и пел во все горло. Пел арию из «Кармен».
— А он, может быть, и не ваш?
— Что?
— Этот браслет?
Леди Ноукс начала проявлять агрессивность.
— Это случайно не ваш родственник?
— Я — Кармен, — кричала Ванда Адольфини, вертясь вокруг своей оси. — Я — Кармен.
Щелкая пальцами у себя над головой, она изображала стук кастаньет.
— Меня убивают! И я умираю.
Она ударила кулаком в свою мальчишескую грудь и рухнула посреди всеобщего невнимания.
— Ты останешься?
— Ну, малыш, ты кончил меня щекотать?
Послышался вялый голос Жако:
— Это всего лишь жалкая пародия на Баха!
Немец, сидя за фортепиано, дергался во все стороны, извивался, лязгая челюстью.
— А это?
Он поднимал свои огромные ручищи над головой и бил ими по клавишам.
— Aha, ahum wir wissen warum.
— А! Вот, я вспомнил, — сказал Форстетнер, и гаденькая улыбка скользнула по его морщинистому лицу. — Я вспомнил!
— Пойте со мной.
— Я забыл слова.
— Припев! Aha, ahum wir wissen warum!
— Aha, ahum wir wissen warum.
В комнате Мейджори Бесси, проснувшись, улыбалась и качала головой в такт музыке.
— Aha, ahum…
Она взяла свою сумочку, стала рыться в ней.
— О!..
— А вот это, старина, послушай вот это!
И Блутке напел:
— Ritschi putschi titschi tatschi roum boum boum…
— Schon! — завопил разошедшийся, наконец, Форстетнер. Schon! Prima!
Княгиня Адольфини (род Адольфини дал церкви двух великих пап: Юлия IV и Александра IX) пыталась оторвать мужа от колен Жако. Но супруг цеплялся за него.
— Нет, нет, немного мне теперь…
— Жако, сокровище, кого ты предпочитаешь, мужа или жену?
— Плевать я хотел на них, — презрительно отмахнулся Жако. — Оба противные.
Вос, сидевший рядом, внезапно обернулся и схватил Андрасси за руку.
— Все, с меня хватит, — сказал он. — Хотя Мейджори и прелесть, вечера у нее дома заканчиваются всегда вот таким образом.
А немец все пел и пел. Форстетнер аккомпанировал ему, стуча кулаком по корпусу фортепиано.
— Послушай, — обратился Вос к Андрасси. — Пойди, отвлеки ее хотя бы на минуту, пригласи ее потанцевать, чтобы мне удобнее было смыться.
— Но, — смутился Андрасси, — я думал…
Вос несколько раз постучал себя кончиками пальцев по подбородку, показывая, как ему все это надоело.
— Ничего и ни в коей мере. Я удираю, я смываюсь, я больше не могу.
Андрасси послушно направился к Мейджори, наклонился к ней. Она подняла свои огромные глаза. От нее исходил сладковатый болотистый запах духов, который, как бы непроизвольно, переходил в перегар виски.
— Можно вас пригласить…
Немец и Форстетнер орали, что есть мочи:
Ja, Ja, Susanna,
Was ist das Leben doch so schon.
Ja, Ja, Susanna…
— Можно вас пригласить?..
Мейджори выпрямилась, посмотрела поверх плеча Андрасси.
— Станни!
Она закричала так сильно, что все замерли.
В тишине слышно было только, как стукнула не успевшая вовремя закрыться челюсть немца, а на верхней ступеньке маленькой лестницы — невинный серебристый смех Бесси.
— Станни!
И Мейджори зарыдала.
Снаружи очень ясная луна изливала свой золотистый свет на безмятежно спокойное море.
Да, есть еще море. Ведь Капри — остров, а значит, есть еще и море. И поскольку остров не слишком большой, то море здесь повсюду. В конце каждого переулка, за каждым окном, за агавами, под каждой террасой, между виноградниками, в конце любой дороги, в просветах листвы, за огородами. Море. Всегда и везде. О нем даже забываешь. В очень жаркие дни — купание, пляж. В ветреные дни оно шумит, шумит и посылает своих маленьких белых лошадок, свои буруны на штурм скал — грива по ветру, пена у рта. Но в последние дни не было ни бури, ни сильного солнца. Спокойная, невразумительная погода. Море — ровное, как простыня свежезастеленной постели, без единой морщины, без единого шепота. Такое, что о нем можно забыть.
На следующий день, приблизительно пол-одиннадцатого, Андрасси осторожно приоткрыл дверь Форстетнера. Все было тихо. Под противомоскитной сеткой — кровать-пароход из красного дерева плыла, плыла, все еще плыла по морю сновидений. Три минуты спустя Андрасси был уже на дороге. Перед ним витал один образ, образ улыбающейся девушки, девушки с письмом, девушки в красном шерстяном джемпере. У Андрасси было хорошее настроение. Вчерашний вечер помог ему избавиться от последних смутных угрызений совести, которые у него еще сохранялись в связи со странным условием Форстетнера. Никаких женщин! Никаких женщин! На этом-то острове! Где каждый делает, что хочет! Нет уж, дудки! Андрасси на мякине не проведешь. Никаких женщин! Еще чего! Причем сегодня же, господин швейцарец.
