— Накаркали, вашу мать! — Галич плюнул в пыль, по-над плетнями пошел к своему дому.
Итальянцы послали к упавшим самолетам несколько машин. Машины вернулись на заходе солнца. Но хуторяне ничего не знали о судьбе тех, кто был на сбитых самолетах.
В душной темноте горниц долго не спали в эту ночь.
Утром Алешка Тавров, Володька Лихарев и еще несколько ребят пошли к Лофицкому лесу. У Острых могил, на седых от мелкой полыни солончаках, нашли небольшую обгоревшую воронку. Метров на пятьдесят в окружности от нее валялись дюралевые обломки. Два круглых шестнадцатицилиндровых мотора откатились еще дальше. Никаких следов ни живых, ни мертвых летчиков ребята не нашли.
— На парашютах вроде и не спускались, — усомнился Володька.
— Это тот, у какого крыло отбили. Ишь где оно.
У самой макушки Могил, в колючем татарнике, на солнце серебрилась дюралевая исковерканная плоскость.
У Лофицкого леса оба самолета упали почти вместе. Один из них скользнул по склону балки, сохранился довольно хорошо. Стеклянный колпак был разбит и сдвинут назад. Навалившись на приборный щиток, в кресле застыл летчик. Алешка потянул его за плечо назад — и тут же отшатнулся: лица у летчика не было. Была кровавая маска, успевшая вздуться за ночь.
У второго самолета Володька Лихарев нашел в промоине кусок гимнастерки с орденом Красного Знамени и карманом. Алешка достал из кармана пачку писем и комсомольский билет на имя Евстигнеева Валерия Эрастовича, 1922 года рождении.
— Всего на три года старше тебя, Алешка.
Из комсомольского билета выпала фотография. Светловолосая девушка улыбалась смущенно и радостно, словно стыдилась и не верила своему счастью. Фотография по углам была затерта. На тыльной стороне присохла кровь. Алешка попытался отскрести пятно ногтем, но ничего не получилось. Кровь успела впитаться в бумагу. Ребята молчали, будто чувствовали свою вину перед мертвым парнем и его живой и еще ничего не знающей невестой. Они стыдились своей беспомощности. Он дрался, а они только стояли, смотрели и ничем не могли ему помочь.
— Надо сохранить это все. Отошлем, может, — сказал Володька.
— Кому отошлешь. Адреса нет.
— Война закончится — отыскать можно.
— Отыскать?..
Ребята переглянулись. Володька говорил о времени, когда уже ни немцев, ни итальянцев у них не будет и все будет, как раньше. Говорил просто, как о чем-то давно и окончательно решенном.
— Давайте походим. Еще найдем чего.
Минуя кусты разросшегося бодяка и стрельчатого молочая, в балку к ребятам спустился пасечник дед Матвей.
— О чем сумуете, хлопцы? — кашлянул он, подойдя ближе.
— Твоя пасека так и стоит в лесу, дед?
— Так и стоит.
— И ни немцы, ни итальянцы не трогают тебя?
— Пока бог миловал, не заглядывали. Я в стороне от дорог. — Дед Матвей повернулся к самолету, где в кабине сидел мертвый, насупился: — Вчера итальянцы взяли одного с собою.
— Живой?
— Бог его знает. Должно, живой, раз взяли.
— Про остальных ничего не знаешь?
— А что не знать, — желтовато-мутные глаза деда Матвея налились слезой, коричневые скулы дрогнули. — Так все и погибли.
Над балкой в небе возник тугой вибрирующий звук. Купаясь в лучах утреннего солнца, в сторону Воронежа медленно плыл серебристый крест самолета.
— Немец, — сказал Алешка, вздохнул и почесал в затылке: — Неси, дед, лопату — на пасеке у тебя должна быть, — похороним.
На обратном пути Володька отстал, задержал Алешку:
— Куда мне с магнето тракторным деваться, Ахлюстин уже несколько раз спрашивал у меня про них. Не верит, что нет. Вы их, говорит, с Тавровым попрятали. Я знаю.
— А ему что за дело? — Алешка нахмурился. Под кирпичными плитами скул прокатились желваки.
— Ахлюстин с немцами в дружбе. Поддерживает новую власть. Он же в Лофицком мельницу ставит, а немцы собираются осенью хлеб сеять, и им трактора нужны. Я сам слышал, как они спрашивали у Раича про трактора.
— Подождут. Они где у тебя, магнето?
— Пять штук закопал под яблоней в саду, а три дома лежат. За печкой.
— Те, что дома, закопай тоже.
Ребята, ходившие вместе с ними, ушли далеко, о чем-то оживленно толковали. Володька посмотрел на них, потом на Алешку пытливо:
— Юрин Роман Алексеевич с той стороны приходил. Не слыхал?
— Ты откуда знаешь? — встрепенулся Алешка. Пухлогубое лицо его застыло в ожидании.
— Знаю, — сказал Володька. — Газеты приносил и листовки. Вскорости должен еще прийти.
— Так, может, с ним можно туда?
— Спрашивали. Нельзя, говорит. Делайте, говорит, свое дело на месте. Главное — обмолота хлебов не допустить.
— Может, пожечь хлеб в скирдах?
— Хлеб нужно застоговать и так оставить. Как обмолоту помешать — подумай. Роман Алексеевич так и сказал: «Хлеб — Алешкино дело», — Лихарев помолчал, потом тронул Алешку за рукав: — О нашем разговоре — ни-ни-ни. Ни одна душа.
— Об этом мог и не говорить, — обиделся Алешка.
В конце августа немцев в хуторе сменили итальянцы. Черномазые, подвижные, веселые, они разительно отличались от высокомерных, строгих и чопорных немцев. Немцы покидали тихий хуторок неохотно. Черноволосый в последний вечер долю сидел у Казанцевых в сарае, вздыхал, цокал языком.
— Плёхо, плёхо! Schlecht! — и показывал пальцем на бархатные полотнища паутины по балкам, на дыры под застрехой сарая, на свой мундир. — Война плёхо! Сталинград плёхо! — встал, сделал вид, что снимает мундир и бросает его под ноги, топчет, хлопнул ладонями себя в грудь: — Гамбург папо, матка, швестер… сестра, Гитлер капут! — и показал, как он идеи домой. Заслышав шаги у порога, поспешно застегнул мундир. В дверь просунулся ефрейтор с воловьими глазами, сказал что-то, и они вместе вышли. На пороге чернявый оглянулся, грустно покачал головой и махнул рукой: — Сталинград…
Теперь немцы на хуторе стали бывать только наездами, если им что-нибудь требовалось.
Алешка был в токарном, когда у мастерских остановилось несколько машин, и из них повыскакивали солдаты в черных мундирах с двумя серебряными змейками на петлицах. Алешка слышал про отборные войска СС, но видеть пока ни разу не доводилось.
— Петролеум! Петролеум! — резко жестикулируя, залопотал коренастый плотный унтер, сизо- багровый от жары, с муаровой ленточкой в петлице.
— Чего он хочет? — высунулся на шум из кузницы Ахлюстин.
— Ты якшаешься с ними — должен знать! — Галич, с утра крутившийся в мастерской, почесал желтую жидкую щетину на щеках и подбородке, сощурился на борта машин и маскировку, покрытые известковой пылью, подумал: «Откуда-то из-под Галиевки. Там мелу хватает», И нырнул от греха подальше в темный закуток.
— Петролеум! Понимайт ду? — жестикулировал сизо-багровый унтер перед лицом Ахлюстина.
— Алешка!.. Момент, пан, момент! — Ахлюстин гнилозубо улыбнулся, присел от усердия: — Алеша, поговори с паном. Чего он хочет?
— Петролеум! Петролеум! — повернулся багровый немец к Алешке.
