— Ему керосин нужен, — перевел Алешка Ахлюстину.
— Керозин! Керозин! Унд трактор! — подхватил немец и показал на разобранный и уже успевший покрыться краснотой ржавчины трактор в мастерской.
Коротышка-унтер оглядел всех, ткнул Лихарева пальцем в грудь:
— Тракторыст?
— Нейн, нейн, пан, — испуганно отшатнулся Володька.
— Тракторист, тракторист! — услужливо засуетился Ахлюстин, спустил на нос круглые, в железной оправе, очки, строго исподлобья посмотрел на Володьку: — Тракторист он, — и для верности пнул Володьку в спину, подталкивая к нему.
— Komm her! — немец рванул Володьку за плечо, толкнул к машинам.
Трактористы, комбайнеры подождали, пока развернулись немецкие машины, разошлись ворча.
— Зачем же мальчишку губите? — спросил Алешка Алюстина.
— А ты как думал, — безбровое, с выгоревшими красными веками лицо Ахлюстина зло ощетинилось, — властя обманывать?.. Подожди и до тебя доберутся.
— Это еще посмотрим, — тихо пообещал Алешка. И вышел из мастерской на солнце.
Немцы коротко переговаривались между собой, курили. Чаще других упоминали Богучар, Миллерово. «Если вздумают гнать туда, пусть на месте убивают: не поеду», — решил Володька.
У спуска в Лофицкую балку машины остановились.
— Komm her! — жмурясь от солнца, появился у заднего борта унтер.
На обочине стояли ХТЗ и тяжелая, крытая брезентом машина с антеннами. У машины валялись полосатые арбузные корки. Над корками роились мухи.
Володька заметил у трактора темные сгустки, совсем не похожие ни на мазутные пятна, ни на горючее. Через кювет тянулись следы, будто волокли что. Белобрысый проследил его взгляд, усмехнулся, показал на подсолнухи. Из зарослей лебеды и донника торчали ноги в больших солдатских ботинках. Воробей потрошил созревшую шляпку подсолнуха, и желтая пыльца осыпалась прямо на ботинки.
— Партизанен пук-пук! — вытянул палец и прищурился ефрейтор.
— Работать, работать, — коротышка-унтер подвел Володьку к трактору, щелкнул портсигаром.
Володька покачал головой: «Не курю, мол», осмотрелся: вроде все в порядке. Попробовал — бензин, керосин есть. Крутнул заводной рукояткой — никаких признаков жизни. Нашел ключи, вывернул свечи. У двух усики были отогнуты слишком далеко, и искра не пробивала. «Значит, парень сделал это нарочно, не хотел везти дальше», — мелькнуло в голове. В затылок, задыхаясь от зноя, сипел немец.
— Nun?[12]
— Момент, пан, момент, — кивнул головой Володька. «Что же делать?» Подогнул усики, поставил свечи на место. Мотор заработал.
— Gut, gut! — немец подал из грузовика канистру, показал, что нужно долить горючее, подождал, пока Володька сделаем это, кивнул на сиденье.
«Что же делать? Что делать? — жарким звоном не утихало и голове. — Нельзя привозить их в Богучар. Тот парень не хотел».
Становилось страшно, перед глазами мельтешили обсыпанные желтой пыльцой тяжелые солдатские ботинки.
В Писаревке белобрысый принес корчагу молока. Напились с долговязым, сунули корчагу Володьке, тот покосился на запекшиеся в коросте губы долговязого, брезгливо передернулся, но отказаться не посмел да и пить хотелось. Из хаты выскочила голенастая девочка, забрала кувшин. Володька вздохнул, снова взялся за пыльную раскаленную баранку.
Напротив широкого оврага за Поповной мотор вдруг заглох.
— Was ist los?[13] — всполошился белобрысый.
Лихарев пожал плечами, соскочил на землю. Горючее поступало, провода к свечам на месте. Магнето?.. Магнето съехало набок со своей площадки, нарушилось зажигание. Оно, магнето, едва удерживалось измочаленной вишневой палочкой. Остальные гнезда для болтов были пустыми. В них торчала вишневая кора. «Значит, он наверняка знал, что везти нельзя их». Затылок пекло солнце. В желтых кругах снова поплыли солдатские ботинки со стершимися подковами. Метрах в тридцати от дороги серели пыльные кусты терновника. Можно было вырезать заглушки и доехать до Богучара. Тут недалеко. Поднял голову, встретился с пытливо-внимательным взглядом белобрысого.
— Никс, пан, нике! — Володька развел руками: ничего, мол, сделать нельзя.
— Юде? — обрадовался вдруг и ткнул Володьку пальцем в грудь белобрысый.
Володька покачал головой:
— Русский. — Он сам видел, как в их хуторе конвоир сказал то же самое чернявому пленному, и того тут же расстреляли. Белобрысый не верил, вглядываясь в его черные до синевы глаза. Володька добавил: — Казак.
— Козак, козак? Партизанен?
— Зачем партизан? Русский — и все.
— Ein. Saboteur![14]
Тяжелый удар бросил Володьку спиной на горячий мотор.
— Работать, работать! Капут!..
Володька снял кепку, повесил на кронштейн разбитой фары, потной ладонью размазал кровь из разбитого носа.
— Никс, пан…
Удар в живот, в переносье. Желтый плывущий шар солнца погас. Отлежался, открыл глаза. Белобрысый обливался потом, щурился, ждал.
— Работать!
— Никс…
Оглушающий удар каблуком в пах, второй в челюсть, глухой стук затылком о железо. Очнулся — в виски с тяжким тупым шумом билась кровь. Руки подламывались, дрожали, и все тело дрожало, как в ознобе. Вставать не хотелось: «Черт с ним. Пусть делает, что хочет».
— Вставать! — у переносья прыгал черный зрачок пистолет.
Перебирая руками по колесу, Лихарев встал, набрал побольше воздуха в грудь, вспомнил весь запас немецких слов, каким учили его в школе.
— Их бин менш. Дизер канст нихт… не умею.
Удар в живот. Темнота. Белобрысому почему-то нравился именно удар в живот. Володька опять поднялся, стоял, покачиваясь, ела держась на ногах.
Немцы о чем-то заспорили между собой, и белобрысый поостыл. Он дернул Лихарева за плечо, показал в сторону Поповки:
— Weg, weg! Schneller!
Володька покосился на пистолет в руках белобрысого, перелез через кювет и быстро пошел обочиной. Плечи зябко сводило судорогой. Только за кустами терновника он почувствовал себя свободнее. У двора, где пили молоко, его окликнула голенастая девчонка.
— Здорово они вас. Вам дать умыться, дяденька? — Нос у размета бровей весь в золотистых конопушках. Поморщилась.
Володька усмехнулся разбитыми губами:
— Пожалуй, давай, тетенька.
Девчушка провела его к колодцу во дворе, сбегала, принесла льняное полотенце, достала ледяной воды в бадейке. Володька вымыл лицо, окунул голову в бадейку. Не вытираясь, присел на дубовую колодку.
— Больно?
— Сладко… А теперь попить зачерпни, тетенька.
— Я вам лучше молока и хлеба вынесу.
Подождала, пока тракторист прожует и выпьет, посоветовала:
— Вам уходить нужно. Кинутся искать еще. Вот так прямо и идите кукурузой, а потом подсолнухами.
