как приближается заветная черта и вот-вот наступит время перейти ее. В памяти то и дело всплывал разговор с Коровкиным, какие-то обрывки слов, фраз. Временами ей казалось, что Коровкин находится где- то недалеко. Мария глядела на воду, и ей думалось: очень даже просто войти в воду и… очень даже все просто получится.
Днем Мария перебирала в памяти свою жизнь и ничего хорошего в ней не находила. Конечно, были счастливые моменты, но больше насчитала неприятностей. Сейчас Мария уверилась в своей вине в смерти Коровкина. Зачем устроила перебранку с ним в тот последний вечер? И сейчас слышит обидные слова, немое и горькое признание. Она впервые почувствовала, в каком порыве отчаяния ушел он в тот вечер. Теперь Мария с обострившейся чуткостью вспомнила, как бы желая вызвать к себе презрение, слова Алеши Коровкина, те последние слова, которые он произнес, которые произносил часто, чужие слова, но как они были сказаны, с какой подкупающей горечью и отчаянием: «Напрасно он спешил за тенью, напрасно хотел так много сказать ей; больше уж они не увидели друг друга…» И только такая черствая душа, как она, могла не почувствовать всей горечи отчаяния любимого человека.
Конечно, тогда Мария не придала значения этим словам, но теперь они были для нее как еще одно убедительнейшее доказательство ее черствости. Придя к мысли, что она женщина порочная и мерзкая, она с этой минуты возненавидела себя. Вспомнила свой рассказ о птице, которая должна жить в душе у каждого хорошего человека, и решила: птица теперь в ее душе не живет. «Птица, – подумала она с холодным содроганием, – улетела из души моей прочь».
Завтра ей еще придется помучиться, а затем, решила Мария, ровно в полночь она встанет, оденется, оставит записку и пойдет на речку. Утром она проснулась чуть свет, прислушалась: Ксюша и мать спали. «Последний день», – подумала она, поглядела с брезгливостью на свои руки. Нет, руки были чисты, сухи и после сна, как обычно, невесомы. Солнце еще не взошло, но уже рассеивало по чистому небу лучи, и их отраженный свет проникал в квартиру сквозь незашторенное окно. «А как же мать останется после меня?» Мария так и не смогла ответить на давний вопрос. «Что-нибудь придумаем», – сказала себе Мария. И тут услышала легкий стук в дверь. «Господи, только этого не хватало, – в испуге подумала она; пришли, наверное, за нею – арестовывать, как преступника, и она заметалась по квартире, соображая: кому стали известны ее тайные мысли?
– Мама, стучат! – крикнула. – Ты не слышишь: стучат!
В дверях стояла Аленка Топоркова и улыбалась.
– Я не стала звонить; думала, разбужу всех, – сказала она, ставя чемодан на порог и отдуваясь. – Здрасте вам! Ксюша спит?
Мария обрадовалась Аленке необычайно, не знала, куда ее и посадить, и наконец, придя в себя после испуга, села напротив за стол и спросила:
– Ну расскажи, что нового в Москве?
– Москва, Маня, вечный город, и с ним ничего не деется, – отвечала Топоркова, налегая на пироги, и, хотя то и дело оборачивалась к Татьяне Тихоновне поговорить о каком-нибудь пустяке, Марии все же показалось, что Топоркова сосредоточена на какой-то одной своей мысли. – Я домой не зашла, Мань, все думала посоветоваться. Скажи мне: я женщина видная?
– Да уж бог не обидел, – отвечала Мария, скосившись на мать, которая, подремывая, слушала разговор.
– Слушай меня, Маня. Получаю письмецо – от кого бы ты думала? От уркагана и полного идиота, конечно, этого мнимого герцога Саркофага. Так вот, он мне грозится, можешь себе представить. Вот на письмо. – Она порылась в сумочке и не нашла. – В чемодане осталось. Так вот слушай, паразит проклятый, который мою жизнь, можно сказать, испоганил, пишет: привези мне дочь, я хочу на нее посмотреть. Я – зэк, это так заключенные себя называют, но она – моя дочь, и я ее в обиду не дам. Ты слышишь, что идиот пишет! Если не привезешь, хуже будет: мол, сбежит, зайдет домой и из-под земли достанет дочь, но на нее посмотрит. Прямо грозится: если сбежит, то его поймают и дадут еще пятнадцать лет. И я, я, Топоркова, мол, буду виновата, что у дочери отец будет сидеть до смерти в тюрьме. Ну не идиот ли полный!
– Как же он может писать такое? – удивилась Татьяна Тихоновна, вздыхая и покачивая головой.
– Я понимаю, Маня, – Топоркова заходила по квартире в сильном расстройстве, озабоченно поглядывая на дочь. – Я понимаю. Я цивилизованный человек, я, женщина умная, современная, знаю: он – ее отец. Но что же, я в тюрьму повезу мою Ксюшу, так, выходит?
– Зачем в тюрьму, ты везешь не в тюрьму, а к отцу, – сорвавшимся голосом проговорила Мария.
– Маня, Маня, тебе все понятно. Интересно сказать: к отцу. А как повезти, а как потом аукнется? Не так просто.
– Но ты его любишь, – сказала тихонечко Мария, оглянулась на мать, но та, предвидя интимный разговор подруг, вышла. Топоркова ударила ладошкой по столу и некоторое время молча глядела на Марию. Она никак не ожидала этих слов.
– Знаешь, Мань, любовь зла, полюбишь и козла, – проговорила зловеще Аленка, глядя на Марию и гадая, случайно ли это сказано подругой, или слова ее обдуманные. – Я тебе говорила, ты запомни. Слушай меня! Слушай, Манька, я тебе ни разу не сказала после того, как его осудили, что я его люблю. Мне не нужна любовь моя, я тебе говорила, мне не нужна любовь, мне нужно, чтобы я была любима. Вот как! Я тебе сто раз говорила такое. И ни разу про свою любовь. Поняла!
– Но ты лжешь! – воскликнула Мария, и Топоркова даже привскочила при этих словах, выдавших ее тайну. Так точно и так неожиданно к месту оказались слова, что Топоркова некоторое время молчала, переживая сказанное Марией и не желая с нею ссориться, потому что вдруг поняла и точно оценила движение души Марии. Ласковым голосом, жалея подругу, спросила: – Ты переживаешь?
Мария не ответила, молча глядела на стол.
– Слушай, Маня, ты вот дура, ой, ты дура какая, – неожиданно забормотала она. – Ой, дура ты! Мужиков много, Маня. Только рукой помани. Это я тебе говорю. Поверь мне: ты красивая. А тот чокнутый, хотя так не говорят о покойниках, но он и Василия-то, извини-подвинься, не догнал плотью.
– Не в плоти дело! – воскликнула Мария. – Душа – главное!
– Ну знаешь, Маня, закапывать себя – извини, нужно быть полной дурой.
И тут Мария не выдержала и закричала голосом, полным слез и отчаяния:
– Но ты ведь поедешь к Мишелю своему! Поедешь! Поедешь! Поедешь!
– Слушай, не устраивай истерику, – спокойно и совсем твердым голосом проговорила Топоркова. – Поеду. Потому и приехала за Ксюшей. Я женщина цивильная, и разум надо соизмерять с чувствами. Я не к нему еду. Плевать я на него хотела. Поняла? Я повезти хочу дочь, ему показать. Это другое дело, не любовь.
– А у меня и того нет, – ойкнула Мария, затравленно глядя на Топоркову, как на судьбу, обещавшую много, но ничего не давшую.
– Вот что я тебе скажу! Ты можешь безо всяких истерик, как цивильная женщина цивильной женщине сказать что-нибудь вразумительное? Или только вот так покричать можешь, а на разумное не способна. Ты видела, чтобы я, Топоркова, которая все прошла, все видела, ошиблась так, – другая бы повесилась, ты видела, чтобы я вошла в истерику? Ну знаешь, говори, да знай меру, Манька! Я тебе добра хочу!
– Ничего мне не нужно, никакого твоего добра, у меня один конец, – отвернулась и почувствовала, что произнесенное слово «конец» означает именно ее состояние. Нужно
