— Я думал об этом, — ответил Бенуа. — Нелегкая работка!
Майор Марселэн надел подаренный Зыковым комбинезон. Он очень хорошо знал, что ему нужно делать. Он понимал связанный с этим риск, но в то же время и оценивал его необходимость.
Русские были очень приятны, просто очаровательны. Но французы пока походили на группу туристов, которых возят из города в город, из гостиницы в гостиницу. Майор Марселэн считал необходимым определить их намерения более точно. С этой мыслью он подошел к самолету Зыкова и осмотрел его с самым живым интересом.
— Ваш «як» похож на наш «девуатин», — заметил он. — Мне бы хотелось ознакомиться с ним по- настоящему… Вы позволите, господин генерал?
Генерал Комаров позволил. Точнее, он приказал капитану Сарьяну объяснить французу все, что тому могло показаться неясным в управлении самолетом. Еще точнее — он улыбнулся Марселэну совсем мальчишеской улыбкой, улыбкой заговорщика. А капитан Сарьян оставался невозмутим. Взобравшись на крыло, он закрыл фонарь над устроившимся в кабине Марселэном. Затем обернулся к Комарову;
— Мне кажется, он разбирается, но..*
— Пошел, — приказал генерал.
Сарьян побледнел.
— Но если…
— Хватит, — сказал Комаров. — Завтра за все «если» будешь отвечать ты, а сегодня — я!
И не допускающим возражения тоном повторил:
— Пошел!
Марсёлэн вырулил к старту и оторвался от дорожки. Он был совершенно спокоен. «Вы показали нам себя. Отлично! Вы нам понравились. Теперь мы покажем, чего стоим мы. То, что я сделаю, будет сделано не ради хвастовства, а просто потому, что я командир. Если я разобьюсь, будет новый командир. И я знаю, так или иначе, но он сделает то же, что и я. Для того чтобы 0. хорошо вместе сражаться, нужно хорошо знать друг друга, — я сейчас познакомлю вас с нами».
На земле воцарилась тишина. Французы следили за самолетом своего командира. Около грузовика стояли, задрав головы к небу, девушки-солдаты. Смотрели вверх и советские летчики. Рядом с Комаровым — Синицын и Сарьян. Зыков чувствовал себя именинником. Конечно, он находился под арестом, но ведь Марселэн летел на его самолете. И он, как знаток своего дела, оценивал фигуры, выполняемые французским майором, его риск, ловкость, уменье владеть самолетом, на котором он летит впервые. А когда майор сделал особенно низкую бочку, он с восхищением пробормотал:
— Мне кажется, не я один буду праздновать «на губе» день франко-советской дружбы!
Комаров обернулся и бросил на него убийственный взгляд.
— Скажешь французу, что если он повторит…
— Можете на меня положиться, товарищ генерал, — ответил Зыков, — я отлйчно знаю, что нужно говорить другим.
У французов тревога рассеялась. Они впервые видели Марселэна в воздухе и с радостью отметили его мастерство. Командир вовсе не обязан быть лучшим пилотом, но если он оказывается им, то при известных обстоятельствах это вовсе не плохо!
— Орел! — пробормотал Буасси.
— Их «як» тоже орел, — сказал Бенуа.
И, повернувшись к русским летчикам, он в знак восхищения показал большой палец.
— «Як» — карашо! — крикнул он.
Ему ответил генерал Комаров. Он услышал слова француза и, повторив его жест, сказал:
— Ваш командир — тоже хорошо!
Это был медовый месяц. Однако свадебные путешествия никогда не затягиваются, да и капитан Сарьян не отливался романтическим характером. Он превосходно понимал, чего стоят советскому правительству самолеты. Когда он вспоминал, какими были Доверенные ему самолеты и какими они стали теперь, ему становилось грустно. Не все французы были такими мастерами, как Марселэн. Первые же дни тренировочных полетов принесли много поломок. Сарьян знал, что они неизбежны. И все же он тяжело переживал каждую аварию, словно ранили его самого.
Мюллер зацепил за что-то крылом, чудом не перевернулся… Виньелет сел на брюхо, самолет пропал…
— Он ранен? — спросил Сарьян.
— О нет! — ответил механик, докладывавший, как было дело. — И он начнет сначала…
Что до Перье… Перье был чемпионом происшествий. Если бы ему позволили, он гробил бы по самолету в день. Сарьян сначала был к нему снисходителен: такой молодой! Но это чувство быстро прошло. Когда у летчика триста летных часов, можно ожидать, что он имеет хоть какие-то навыки. А у Перье их было немного. Он систематически разбивал самолеты и каким-то чудом сам отделывался очень легко. Но зато ремонтникам работы хватало. Сарьяна раздирали глубочайшие внутренние противоречия. Для него самолет — это не только летчик. Это еще и рабочие далекого авиационного завода в Средней Азии, строящие самолеты для фронта; это драгоценное горючее, которое дают для самолетов, но. которого не хватает для танков, или это валюта для покупки самолетов за границей. Поколение Сарьяна знало, что такое бремя импортных закупок… И что такое немцы на Волге! Самолет не игрушка.
Сколько ' молодых летчиков осваивают новые само-леуы, и, конечно, при этом не обходится без поломок. Он знал, что они неизбежны* и мирился с этим. Но число аварий у Перье переходило все границы. И если вдуматься в последние данные, то у Виньелета тоже…
Но среди французов были блестящие летчики. Разумеется, Марселэн. Потом Леметр, Вильмон, Бенуа, Буасси, который для своего механика Иванова стал продето кумиром. Иванов выучил французскую фразу: «Мой француз — чемпион!» Это защищало Буасси от любых нападок. Дюпон тоже летал неплохо. В общем почти все они были хорошие летчики. Сарьян отлично ужился бы с ними, если б ему не приходилось отвечать за каждый погнутый болт. Но всякий раз, когда какой-нибудь учебный самолет разбивался при посадке из-за неопытности летчика, он не мог заставить себя не думать о вывезенных на восток цехах, об эвакуированных рабочих, живущих в бараках, и особенно о положении на Волге.
Капитан Сарьян обнаружил, что он не терпит ошибок, свойственных дилетантам.
Пока Сарьян вел счет искалеченным шасси, перегретым моторам и списанным в утиль самолетам, в общей столовой для русских и французских летчиков дела шли неплохо. За завтраком доктор сетовал, что свежего мяса дают много, а водки не дают. Казаль в который раз объяснял ему, что водку получают по сто граммов за каждого сбитого фрйца и что если он хочет понюхать водки, то ему ничего другого не остается, как подняться в воздух и сбросить на землю четверых-пятерых фашистов! Доктор ответил лишь неопределенным бурчаньем, осуждая одновременно котлеты, фрицев, Казаля и чай.
Леметр и Шардон кончили завтракать. Леметр восторгался партией в шахматы, сыгранной двумя русскими. Когда-то он сам немножко играл, но теорией никогда серьезно не занимался. Русские играли медленно, как будто время для них не существовало; они играли с бесстрастностью, свойственной лишь игрокам в поке]р.
Шардон мерился силами на бильярде с летчиком, которого все называли «Татьяна» — не потому, что он был женствен, а за то, что у этого улыбающегося здоровяка был прекрасный тенор, который, как говорил Бенуа, «брал за душу», и его любимой песней была песня о Татьяне, о разлуке с ней, которую принесла война. Татьяна пел «Татьяну» при любых обстоятельствах, даже когда капитан Сарьян делал ему неприятные замечания по поводу плохого ухода за мотором. В подобных случаях песня звучала особенно трогательно.
Оставался лишь один шар, и очередь бить была Шардона. Собравшиеся вокруг бильярда Кастор и несколько русских следили за игрой.
— Кастор, — спросил Шардон, — «тише» — как это говорится по-русски?
— Это не говорится, а кричится, — ответил Кастор.
И он в самом деле что-то прокричал.
Шардон неторопливо готовил свой удар. Он пробил — и последний шар исчез в лузе. Это был настоящий удар. Летчики просто вопили от удовольствия. Татьяна с важным видом насвистывал «Татьяну».
