Капитан Хольм и другой офицер, находившиеся в комнате, расхохотались. Фон Линдт бросил взгляд в их сторону. Лица офицеров выражали самое веселое, самое откровенное недоверие. Что касается — фон Линдта, то он давно знал, что возможно все, даже самое невозможное. Но этот смех убедил его. Вот так, наверное, с такой же бодрой жестокостью и неумолимой ясностью смеются немецкие бароны, отвергая предостережения трусливых женщин или хныкающих попов.
— Капитан Дрекхауз, — произнес полковник фон Линдт, — вы переутомились.
Капитан Хольм захохотал еще громче. Дрекхауз чуть вздрогнул и оперся рукой о стол.
— Франция побеждена, — продолжал фон Линдт, — * и признала поражение: она сотрудничает с нами. Утверждение, будто в какой-то советской части есть французы, — плод галлюцинации. Я советовал бы вам как можно скорее побеседовать с врачом.
Хольм продолжал смеяться. Дрекхауз не двигался с места, глядя прямо в глаза фон Линдта.
— Есть, господин полковник, — пробормотал он наконец.
У двери он повернулся, безупречно щелкнув каблуками.
— Если вы. будете писать рапорт, господин полковник, я позволю себе напомнить вам два обстоятельства. — Прежде всего то, что здесь только мы двое говорим по-французски. Затем — последнюю фразу, которую, я услышал. Француз сказал: «Перестань валять дурака». Честь имею, господин полковник.
Леметр только что вернулся. Он закурил самую сладкую сигарету — сигарету посадки. Теперь «Нормандия» ежедневно получала боевые задания. Они включались в изнурительный ритм, который проклинали вслух, а втайне обожали. В точно определенных местах немецкая военная машина работала с перебоями… И в этом была доля их участия. Отныне они знали свое место в войне. Считаются только с теми, кто действует. И они действовали! «Боже мой!» Думая об этом, Леметр усмехнулся. Реванш имеет совсем особый вкус. Как чистый спирт, если его выпьешь залпом, — нечто среднее между горьковатым апельсином и сладким ликером! Как далеко оно, недавнее безделье на пляже! Алжир, Гибралтар, их побег на такой крошечной лодчонке. Тегеран, защищенный от мира горами надежнее, чем морем. Все это совсем недавнее прошлое стало почти нереальным. Теперь он живет только сегодняшним днем. Плох табак — кричим! День рождения товарища — желаем ему счастья! Сбили фрица — вписываем единицу на доску! Он думал: что сейчас, в этой, какой-то временной жизни волнует их? Все проблемы относились к данному часу. Когда он летал, смерть бывала вторым пилотом. До сих пор каждый раз, когда он возвращался невредимым, он видел, как она вылезала из самолета и исчезала в конце аэродрома, слегка покачивая головой, — смерть, сухая и хрупкая, как ветка вишни в вазе. Но когда смерть силою вещей становится соседкой, она утрачивает свой трагический облик — теперь она лишь один из заполняющих жизнь рисков, не больше. Леметр любил это без всякой романтики. Любил просто-напросто потому, что смерть— это для других.
Он вспомнил историю, рассказанную ему подвыпив» шим атташе посольства в Тегеране. Однажды в садах Багдада садовник бросился в ноги калифу: «Государь, позволь мне уехать. Я встретился в этой роще со Смертью. Она улыбнулась мне… Государь, она меня ждет!.. Позволь мне уехать в Самарканд!» Калиф согласился: пусть садовник едет в Самарканд. Он даже дал ему своего лучшего коня… Вечером, когда садовника уже не было, калиф гулял в той же роще. Он тоже встретил Смерть. «Ты очень напугала моего садовника, — сказал калиф. — Он убежал от меня сегодня, не чуя под собой ног». — «Сегодня? — переспросила удивленная Смерть. — Но я только завтра жду его в Самарканде!»
Смерть никогда не бывает там, где ее ждут. Подвыпивший атташе, разумеется, даже не подозревал, что она уже основательно устроилась в его печени и в артериях и не подумает оттуда убраться. Более капризная, чем самая хорошенькая женщина, она лишь изредка является на зов.
Вдовствующая маркиза де Вильмон говорила, что самым опасным местом в мире является постель. «Почему, бабушка?» — «Потому, детки мои, что в ней чаще всего умирают». Он, последний из Вильмонов, улыбался, думая об этой старушке. Ему пришла в голову любопытная мысль: а ведь она, пожалуй, одобрила бы его решение приехать сюда. «К варварам, бабушка?» Она поправила бы на носу очки, покачала бы своей седой головой, от которой всегда исходил запах лаванды. «О! Варвары, варвары!!!» Вдовствующая маркиза имела свои представления о варварах. Варвары кладут лед в шамбертен, едят рыбу с помощью ножа и. мучаются идеями патриотизма. Здесь ее представления о варварах потерпели бы крах. Лед — да, но без шамбертена. Есть ножи, и совсем нет рыбы. И никаких неясностей в вопросах патриотизма! «Шутки в сторону, — говорил себе Вильмон, — ее приняли бы за королеву Маргариту, отправляющуюся в крестовый поход. И она отправилась бы в этот поход, клянусь богом!» Клятвы всегда очень облегчали его. «Клянусь богом, клянусь богом, клянусь богом!»
Юный Перье был жестоко раздосадован. Одно дело— заявить, что у тебя триста часов, другое дело — обнаружить, что даже после тренировок ты далеко не свободно владеешь самолетом и практически не умеешь выполнить ничего, кроме учебных упражнений.
Он патрулировал. в паре с Бенуа. Они шли на высоте около двух тысяч метров. Перье стиснул зубы и весь напрягся. На душе у него было очень неспокойно, но он старался не показать этого Бенуа. С ним он должен был счастливо выпутаться из всех; неприятностей — с этим знакомым голосом в шлемофоне, который он вначале разбирал в величайшим трудом.
— Держись как можно ближе ко мне, — сказал Бенуа.
Перье летел примерно в ста метрах от Бенуа. С одной стороны, это немного задевало его самолюбие, с другой — успокаивало.
— Я боюсь задеть тебя, когда ты приближаешься, — ответил он.
Раздавшийся в наушниках громкий смех Бенуа показался ему немного оскорбительным.
— Старайся избежать этого-
Избежать, избежать… Легко сказать! Сейчас Перье по достоинству оценивал свою неопытность. Его задача была проста: не отставать от Бенуа. В обложенном тучами небе, где повсюду бродили фрицы, все оказалось совсем не гак, как он представлял себе раньше. Небо и самолет приобрели свое соответственное значение: небо огромно, самолет мал. И от него, от Перье, зависит не только его собственная жизнь, но и жизнь Бенуа. Ему было не до гордости.
— Если ты отстанешь на вираже, — говорит Бенуа, — ты меня заденешь.
«Значит, мне нельзя отставать на виражах. Но у меня не получается… не получается… Бенуа, я не умею, не умею, не умею… Конечно, я не потеряю самообладания, но сейчас, в деле, я познаю себя, Бенуа! Я не могу тебе сознаться. Мы здесь двое мужчин, и я сам вызвался быть’ вторым. Но я-то знаю, что по- настоя-щему здесь один мужчина и один юнец».
Так продолжалось еще некоторое время. Он видел, как сверкает впереди винт самолета Бенуа. Они двое были группой. Казалось, между ними протянута тончайшая, но очень прочная нить, которая их неразрывно связывает. Воздух вокруг них терял свою прозрачность. Сначала маленькие облачка стекались к нему, чтобы вдруг накинуться на его самолет, оставляя на ветровом стекле непроницаемые пятна тумана, затем большие тучи закрыли землю и небо и наконец окружили самолет так, что через них лишь смутно угадывался то кусочек неба, то черный клочок земли.
В наушниках прозвучал голос:
— Перье, я тебя не вижу. Слышишь меня?
— Я слышу тебя, но где ты?
Вот оно какое, одиночество. Ни одного звука, кроме рева мотора. И кругом эта вата, в которую вонзаешься, как в сугроб из свежевыпавшего снега. Все исчезло; он даже не знал, где земля. Остался лишь фантастический мир белых облаков, таинственных замков, которые разрушались и возникали вновь по мановению какой-то волшебной силы. В этом мире тумана и SieBeco-мости самолет, твердое сооружение, непоколебимое и неизменное, был инородным телом… Да, вот оно, одиночество. Перье переселился в другой мир: в пульсирующую область туманного неба. Он был похож на пловца, который спустился без скафандра на слишком большую глубину. У него не хватало самообладания выбраться отсюда самому. И он закричал:
— Бенуа, Бенуа, Бенуа, Бенуа! Ты оглох?.,
В наушниках послышался долетевший до него голос, несколько иронический, но такой успокаивающий…
— Все в порядке! Если ты будешь так орать, тобой заинтересуются боши.
Он не осмелился сказать Бенуа, что боши были бы по крайней мере чем-то человеческим в этой
