леденящей бесчеловечности облаков. Он изо всех сил старался не сбиться с курса.
* Но он не мог ничего сделать, малыш Перье. Когда туман наконец рассеялся, Бенуа уже не было видно. Пропал куда-то, словно испарился. Зато на очень большой высоте и еще очень далеко показались два других самолета. «Это немцы, — подумал Перье со спокойствием, которому сам удивился. — Они сейчас попытаются атаковать меня сзади, это классический прием. Защищаться придется одному. Я же говорил — хуже всего одиночество! Я солгал — мне и расплачиваться. Если бы мне удалось сбить хоть одного!»
Это действительно были немцы. И они имели на своем счету немного больше, чем сто пятьдесят летных часов! Увидев их, Перье призвал на помощь все свое хладнокровие. Он знал, что, не потеряй он так глупо Бенуа, вдвоем они расправились бы с противником. Но наши поступки преследуют нас. Тегеранская ложь могла получить свое логическое завершение здесь, над русской равниной. Как бы то ни было, это его бой. В конце концов, это как раз то, чего он всегда желал… И поскольку он надеялся на удачу — хотя бы один раз, как он сказал Марселэну, — почему бы этому не случиться сегодня?
Но удача не пришла.
Полковник фон Линдт разглядывал бумаги, которые были у него в руках. «Курсант Перье… Родился в Бордо…» Перед ним в ожидании приказаний стоял капитан Дрекхауз.
— Бордо — это во Франции, — тихо сказал он.
— Знаю, — бросил полковник.
«Этак мы никогда не кончим. Что же будет дальше, если побежденная страна отказывается считать себя побежденной? Заключено перемирие, они сотрудничали с нами. И вот! О, эта война — сизифов труд…»
— Вам известно, что такое сизифов труд? — спросил он.
— Да, — отозвался Дрекхауз, — но я думаю, что здесь это знаем только вы и я.
Сизиф без конца поднимает камень на вершину горы. Камень каждый раз катится? вниз. И Сизиф начинает сначала, расточая время, на бесплодную работу. Такое наказание боги ада придумали Сизифу за его преступления.
— Вы знаете, в чем обвиняли Сизифа, господин полковник?
— Да, — ответил фон Линдт. — В гордости. Он возомнил себя равным богам.
— Но он не был богом, — заметил Дрекхауз.
Фон Линдт швырнул бумаги на. стол. На фото Перье старался выглядеть солидным мужчиной.
— Летчик сильно обожжен, — произнес Дрекхауз. — Его отвезли в госпиталь.
— В этом не было необходийости, — раздался чей-то голос.
Оба одновременно, обернулись. В комнату вошли два офицера. Первый, тот, что произнес эти слова, улы-v баясь, приблизился. «Жаба!» — подумал Дрекхауз. Это было верно. Два выкаченных глаза за стеклами без оправы, нездоровая кожа, рот — из тех, что напоминают звериную пасть…
— Лейтенант Хайнрих, гестапо, — представился он.
Дрекхауз чуть не рассмеялся: гестаповцу не следовало бы быть так откровенно похожим на человека своей профессии! Фон Линдт взял себя в руки.
— Что вам угодно, лейтенант? — холодно спросил он.
Улыбаясь, Хайнрих становился еще безобразнее.
— Я пробыл принять пленного. И выполнить приказ.
— Какого пленного? — спросил фон Линдт. — И какой приказ?
— Пойманный партизан должен быть расстрелян.
Фон Линдт поднял брови:
— Самолет регулярной советской армии. Пилот в военной форме. Где же здесь партизан?
— Франция больше не воюет, — спокойно произнес Хаййрих. — Этот человек может рассматриваться только как террорист.
— Дрекхауз, — произнес фон Линдт, — вызовите госпиталь.
Их взгляды встретились. Стоя между ними, Хайнрих по-прежнему улыбался.
— Слушаюсь, господин полковник, — ответил Дрекхауз.
Он уже готов был снять трубку, как раздался звонок. Он поднес трубку к уху.
— Да? Капитан Дрекхауз… Да… 0!/Добрый день, майор… О! Да, да… Да, конечно… Сейчас передам… Ясно… До свиданья, майор.
Дрекхауз положил трубку.
— Это из госпиталя, господин полковник, майор медицинской службы Пельцер. Он сообщает, что французский летчик умер.
— Жаль, — процедил Хайнрих. — Это былЪ бы отличным примером.
— Я могу быть свободен, господин полковник? — спросил Дрекхауз.
— Конечно, — ответил фон Линдт, — конечно.
Он вдруг почувствовал себя ужасно старым. Ах, скорей бы уж пришла эта победа, пока он еще не слишком стар для того, чтобы вкусить ее плоды.
Так эскадрилья потеряла своего первого летчика» Дюпон записал в походном журнале: «Мы потеряли нашего первого товарища…» Он хотел добавить что-ни-будь более определенное, но почувствовал, что это ни к чему. Подумав, он написал только фамилию «Перье» и дату. Остальное было бы просто литературой.
На кровати Перье царил, беспорядок. Здесь валялись документы и фотографии, бритва с лезвиями, зубная паста, карандаш, зубная щетка, пояс, лыжные ботинки, флакон одеколона, свитер — ничтожный хлам, мертвые, ничьи вещи.
— Больше ничего нет, — сказал Кастор.
Заканчивая осмотр тумбочки, он извлек оттуда фотографию— смеющаяся во весь рот брюнетка, и другую, где Перье обнимал за шею еще молодую женщину, поразительно похожую на него. Позади них — крыльцо с несколькими ступеньками, дррота, увитые виноградом; это был, видно, один из тех квадратных домов прошлого века, которые пахнут воском и вареньем. Дом Перье. Мать Перье. Вдова. И отныне одна на всем свете — навсегда. ~~
Они стояли около его кровати: Бенуа, Виньелет, Симоне, Вильмон, Казаль… Бенуа распоряжался,
— Ты, Кастор, сохранишь документы и фото. Будешь нотариусом эскадрильи… Остальное поделим между собой.
Кастор оторопело посмотрел на Бенуа:
— Ты с ума сошел! Это невозможно!
Вид у Бенуа был самый решительный. Леметр изучал его, растянувшись на своей кровати.
— Так надо, Кастор. Ты ничего не понимаешь в традиций*. Когда пилот сыграет в ящик, его монатки делят товарищи — вроде аукциона. Есть возражения?
— Но, — сказал Симоне, — рыться в чужих вещах— это отвратительно!
Остальные молчали. Леметр, очень внимательно следивший за происходящим, чувствовал, что товарищи колеблются. Они негодовали, они были удивлены, сбиты с толку. Они хорошо знали, что мир, в котором они теперь живут, имеет свои нормы поведения — идет война, настоящая, ужасная война! «О! Бог войны, — думал Вильмон, — ты тоже не. должен быть чувствительным». Но Бенуа уже продолжал:
— Нечего нюни распускать! Что ж, вопрос ясен. Ну, кому нужен табачный кисет?.. Чтобы подать пример, его забираю я. ОдекЬлон? Маркизу!.. — Он бросил флакон Вильмону, поймавшему его на лету.
— Лыжные ботинки — это тебе, Виньелет, твой размер, Тебе-, Казаль, пояс… Перье он больше ни к чему..*
Летчики хранили молчание и не двигались с места. Этот мрачный аукционер — неужели это Бенуа, послед* ний слышавший голос Перье, его напарник в последнем полете? Но вот он заорал:
— Ему, Перье, оставалось только одно: впороться мне в хвост. А он бросил меня р, как голубь, пошел на снижение… Там наверху любая глупость ойлачивается максимальной ценой. Нечего рассчитывать на фарт! Чудес не бывает!
Он прокричал это одним духом. Затем умолк и шумно вздохнул. Но его взгляд словно сковал всех.
— Если вы будете продолжать так дальше, вы заплатите по кругленькому счету! Наше дело — это вовсе не то, что вы думаете. Наш долг вьшолнить задание, вернуться живым и начать сначала. А вы, вы умеете только в бирюльки играть. Атаковать! Таранить!.. Герои!
