— Я хочу сбить фрица, — сказал Виньелет. — И немедленно.
— А я — пятерых для начала, — отозвался Симоне.
Бенуа рассмеялся. В этом смехе слышались презрение, гнев, ирония и где-то в глубине — если прислушаться очень чутким ухом с очень тонким знанием психологии — тревога.
— Вот-вот! Играйте роль рыцарей без страха и упрека! А я, вообразите себе, я цепляюсь за. жизнь… Я трушу… И маркиз тожё трусит. Не рассчитывайте поделить наши пожитки, мальчики! А я уже вижу тех из вас, кто может расстаться со своей зубной пастой И галстуком!
Леметр приподнялся на своей кровати. Это уж слишком. Бенуа в таком состоянии, когда еще понимают, что говорят, но уже Не могут себя контролировать. И все потому, что он очень любил Перье, и еще потому, что суровые люди умеют скрывать свои чувства только под маской цинизма. Сейчас сарказм Бенуа больше всего соответствовал слезам.
— На кого ты намекаешь? — спросил Казаль.
— На меня? — спросил Колэн.
— Это я буду сбит? — спросил Виньелет. — Ты думаешь обо мне?
Леметр видел, как дрожат губы Бенуа. Сейчас свершится непоправимое… Тогда он встал и, стараясь, чтобы голос звучал как можно более сухо, сказал:
— Ты ничего не знаешь, Бенуа. Заткни, свою широкую глотку, если это тебе не слишком трудно!
Бенуа шагнул вперед. «Если он бросится на меня, он меня уложит. Но лучше хорошая драка, чем такие разговоры».
— Идет, — сказал Бенуа, — но. хорошенько намотайте себе на ус: если сделан неверный ход, не стыдно отойти. Там наверху подарков не будет! Никогда!
Резко повернувшись на каблуках, он вышел, хлопнув дверью.
Все молчали. Потом Вильмон медленно поднялся и положил одеколон обратно на кровать Перье.
VI
Колэн знал, — что его подбили. Под ним, кувыркаясь, падал на землю «мессершмитт», оставляя за собой длинную ленту черного дыма. «Все-таки дал, ему, подлецу», — думал Колэн. Но и «подлец» зацепил его. Ко-, лэн был ранен в голову. Если не считать того, что кровь заливала_ глаза, это его не особенно беспокоило. А, вот «як» пострадал серьезно. Но не могло быть и речи о том, чтобы не садиться, вернее, чтобы не попытаться сесть. Колэн еще раз вытер кровь с лица и начал маневр. «Так или иначе, одного я сбил, — думал он. — Я хочу вернуться и рассказать им об этом. И я не дам пустить с молотка мои вещи».
Указатель давления масла стоял на нуле, температура воды была более ста градусов. Мотор начал сифонить и стучал все сильнее и сильнее. До аэродрама оставалось пятнадцать километров, лететь надо было через лес. Нет, это невозможно при высоте восемьсот метров и при тысяче шестистах оборотах мотора!. Колэн наметил себе полоску земли, где не было заметных препятствий, развернул самолет навстречу ветру, затянул ремни и, даже не пьигаясь выпустить шасси, выключил то, что осталось от мотора.
Земля была в опасной близости. Виднелась деревушка. «Какие смешные, крохотные домишки», — поду* мал он. Это было его последней отчетливой мыслью перед тем, как он посадил самолет на брюхо.
Здесь, где сейчас расстилался поистине лунный пейзаж — изрытая снарядами земля, взъерошившаяся странными скелетами домов и обгоревшими деревьями, торчавшими из желтой травы, — когда-то была деревня. Здесь стояли дома и жили люди, в палисадниках, огороженных невысокими деревянными заборчиками, цвели подсолнухи; крестьяне собирали на огороде огурцы и, когда приходила пора, первую землянику. Здесь раньше была деревня: мужчины, женщйны, много детей, кудахтанье кур, дождь, солнце, житейские истории, ссоры, работа — много работы; построили новый коровник, приехала учителъница-москвичка, правда, очень похожая на здешних девчат… А кругом шумели возделанные поля…
Самолет Колэна с заклинившимся мотором сел на брюхо. Над этим всеобщим запустением не было слышно его гула. «Одним скелетом стало больше. Я сел на кладбище», — подумал Колэн. Он, пошатываясь, вылез из кабины. Кровь пошла сильнее. Перед ним по другую сторону лужи, в которой отражалось солнце, стояли трое детей.
Что это — галлюцинация? Припадок сумасшествия? Нет. Трое живых пареньков с волосами цвета соломы, у одного, — черная полоска грязи на щеке. Эти трое представляли собой авангард. За ними наступала вся деревня: оказывается, легче умертвить дома, чем людей. Из мертвых домов выходили живые люди.
— Видишь — звезды, — произнес один из ребятишек. — Это наш.
— Он сбил немца, — сказал другой.
Колэн не понимал, что они говорят. Он с трудом хержался на ногах, удивляясь, что ему удалось так де-sueeo отделаться, и у него было» только одно желание — спать. К нему с трех сторон щ сближались люди. Ему что-то говорили. «Что они говорят, Кастор? Господи, где же Кастор?» На лицах крестьян он читал удивление и зарождавшееся недоверие. Откуда взялся? Он
5 Мартина Моно
65 наш? Но он даже не умеет поздороваться! Почему он смотрит на нас с такой оторопелой улыбкой? Иван Васильевич, что это за парень?
Иван Васильевич раздвинул толпу. Он был немолод, один рукав у него болтался пустой. На шее кисел автомат. «Немецкий», — отметил про себя Колэн. Но лицо было русское. Шум в толпе усилился. Колэн различил только одно понятное ему слово: немец. «Немец, немец! Глупое положение!» — подумал он. — Какое глупое положение! Руками, которые почти не слушались его, он расстегнул карман своей куртки, вытащил удостоверение и протянул его оджхрукому. Сам он ничего в нем не понимал, но надеялся, что для этих людей оно не окажется китайской грамотой.
Однорукий медленно читал, не пропуская ни строчки. Он взглянул на фотографию, затем на Колэна, еще раз на удостоверение — проверил печать. Там, где штемпельная краска немного расползлась, он долго разбирал букву за буквой. Прочитав, он начал сначала — столь же тщательно. Затем вдруг протянул удостоверение Колэну и улыбнулся ему дружеской улыбкой, совершенно преобразившей его лицо. Оказывается, когда святой Лаврентий оттаивает, он разлетается на миллион маленьких льдинок, которые устремляются к морю, превращаясь по дороге в воду. Когда Иван Васильевич улыбался, лицо его покрывалось множеством мелких морщинок. Он обернулся к людям и сказал несколько слов возбужденным, радостным голосом.
Глаза у людей потеплели. Колэн по-прежнему ничего не понимал. Усталость давила его все больше и больше. Спать, пожалуйста, спать… Все остальное потом.
— Француз! — сказал Иван Васильевич. — Товарищ!
Колэн чувствовал, что с ним говорят, как с ребенком.
— Товарищ! — повторил он сонным голосом. — Француз…
Толпа одним движением подвинулась к нему. Колэн сразу оказался в окружении дружески восхищавшихся им людей. Каждый пытался протиснуться к нему, пожать руку, ободрить. Их язык, которого он не понимал, был своего рода музыкальным аккомпанементом, мягким и нежным. «Они, кажется, называют меня голубчиком, — думал он, — или что-то в этом роде. Это прекрасные люди, восхитительные люди, мне повезло… О* как я хочу спать!..»
Мальчишки плясали вокруг самолета. Пробоины в фюзеляже приводили их в скорбное восхищение. «А все же он не бросил свой самолет! Ну и молодец француз!» — «А где это Франция?» — «Ты дурак, Сережка, мы проходили Францию в этом году». — «Так он же лодырь!» — «Тем хуже для него. Не стыдно не знать, откуда приехал к нам этот товарищ?» — «Стыдно… немножко».
И чтобы поддержать свою репутацию, Сережка просунул кулак в пробоину, пришедшуюся как раз на
