уровне сиденья пилота.

Тем временем Колэн пытался объяснить, что нужно сообщить о нем на базу. Он чувствовал благожелательность крестьян, хоть и не понимал того, что они говорили. «Что здесь женщины и дети — это понятно. Но мужчины с автоматами! Что-то тут не так. Есть линия фронта, — рассуждал Колэн, — по одну сторону — русские, по другую — немцы. Я попал ни к тем, ни к другим. Вернее, к русским, которые не в полном смысле русская сторона, поскольку их окружают немцы, не смеющие, однако, ступить на окруженную ими территорию. Как будто ясно… или нет?» Среди обуглившихся остовов домов торчали две виселицы. «Как будто ясно?..»

— Аэродром… — сказал Колэн, — телефон… — Он сделал огромное усилие, и ему удалось произнести по-русски — Товарищ, телефон!

Иван Васильевич выслушал Колэна с улыбкой. Затем лицо его стало строгим.

— Телефон? — повторил он.

Своей единственной рукой он взял руку Колэна. На фоне темнеющего неба виднелись телеграфные столбы с безжизненно свисавшими на землю проводами.

— Телефон… — вздохнул Иван Васильевич.

На этот раз его голос прозвучал без вопросительной интонации. Это следовало понимать так: «О телефоне не может быть и речи. Здесь все погублено — все, кроме нас, людей. Тебе придется, как и нам, обходиться тем, что у нас осталось. Мы живем в самом пекле войны, в партизанском краю. Наша армия была вынуждена отступить, но мы, как можем, удерживаем в своих руках родную землю. Наша сила — это вся Россия, она с нами. Они могут сжечь дома, уничтожить поля, но они всего лишь оккупанты, они — ничто, даже если это «ничто» имеет облик зверя».

— Француз, француз, — повторил Иван Васильевич.

Это значило: «Не отчаивайся, товарищ! Завтра мы. поможем тебе перебраться через линию фронта». Колэн сонно покачал головой, он верил. Он слишком устал. Он ничего не понимал, кроме одного: он находился среди друзей.

На другой день его провели по деревне. Он уже отлично выспался — его поместили в самой лучшей избе, то есть в наименее разрушенной. Вокруг печки пристроились дети. В глубине, на скамье, стоявшей против его ложа, сидела молодая женщина. Проснувшись, он встретился с ней взглядом. Большие голубые глаза, спокойные, как лесное озеро. Он с трудом вспомнил, что это его хозяйка. На стене висела фотография мужчины. Мертвого или живого? Кто знает! Во всяком случае, давно отсутствующего. Женщина была миловидна. Она грациозными движениями заплетала волосы в тяжелую льняную косу, потом закинула ее за спину.

Иван Васильевич пришел рано. Француз уже заканчивал бритье, правда с трудом — он, по-видимому, не привык к опасной бритве.

— Тебя отвезут завтра на рассвете, — сказал Иван Васильевич.

«Завтра» было одним из тех немногих русских слов, которые Колэн знал.

— Завтра… — произнес он. — Самолет?

Иван Васильевич улыбнулся:

— Завтра.

— Карашо! — ответил Колэн,

Иван Васильевич снова широко улыбнулся.

Колэн побрился. Перевязка тоже уже была сделана. Они вышли из дому.

От деревни почти ничего не осталось. Даже меньше, чем ему показалось вчера. Они шли по бывшей главной улице; люди выходили из развалин и присоединялись к ним. По обе стороны улицы царило запустение. Иван Васильевич шел размашистым шагом, Колэн — рядом, чуть впереди. Крестьяне глядели на него с симпатией. Они хорошо знали, куда его ведут. Деревня, выглядевшая вчера такой маленькой, оказалась довольно большой, когда пришлось по ней пройти из конца в конец. Развалины были однообразны. Справа, очевидно, находилась ферма, слева — пекарня; большая печь была наполовину развалена. Повсюду валялись какие-то обломки — даже нельзя было определить, чём это было раньше. Камни, куски дерева, железная кровать… Колэн шел по изрытой, обезображенной шоссейной дороге. Процессия извивалась, обходя выбоины и воронки. Платки женщин — красные, голубые, а больше черные — вычерчивали какую-то фантастическую кривую. Среди пожелтевшей травы местами зеленели кустики. Вся деревня шла куда-то, извиваясь, словно китайский дракон. Колэн пытался догадаться, что ему хотят показать.

У околицы Иван Васильевич остановился. Он не сказал ни слова — к чему слова? То, что представилось их глазам, не нуждалось в комментариях. Бывают разные поля: ржаные, овсяные, кукурузные. Есть на свете ниноград, томаты — северные и южные фрукты. Есть овощи ранние и поздние, есть цветы — кто же не любит цветы? Все это — прекрасное, мирное, безобидное. А есть и поля смерти. В цивилизованных странах они называются кладбищами. Там же, где прошли фашисты, их называют бойнями.

Свежевспаханная земля… Когда готовятся к севу, борозды делают прямыми. Все подчиняется строгому порядку. Жизнь нуждается в порядке, смерти до него нет дела. Жить как попало нельзя, но умереть можно, упав головой в любую сторону. Эти свежие борозды — настоящая головоломка, головоломка смерти. Новые всходы вспарывают землю. Ее обрабатывают железом войны, засевают кровью и гневом.

J

Колэн смотрел на кусок фанеры, прибитый к палке, воткнутой в землю у края ямы. Он не разбирал начертанные на нем, непонятные ему знаки и буквы, но не нужно было быть полиглотом, чтобы догадаться, что это братская могила. А на фанере чем-то, видимо первым, что попалось под руку, было нацарапано: «Вечная память жителям деревни Никольское, убитым фашистскими захватчиками. Смерть немецким оккупантам!»

Иван Васильевич молчал. Он так хотел бы рассказать обо всем французу!.. Но на каком языке? Он не мог сделать ничего иного, как привести его к мертвым и дать ему подумать самому. Не нуждаясь в словарях, они нашли общий язык, язык бескрайнего горя, нечеловечен ских жертв, великой надежды. Колэн вспомнил свой родной Лораге. Деревни повсюду горят одинаково! На Каркассонской дороге он увидел бы такую же картину… Немцы педантичны: три ямы рядощ — для мужчин, для женщин, для детей. Ямы были засыпаны тонким слоем земли, всего в несколько сантиметров. Мертвыё лежали, почти не покрытые землей. Иван Васильевич думал о том, что надо устроить кладбище. Колэна мутило. Стоявшие за ним люди ждали, что сделает француз.

Иван Васильевич и Колэн стояли впереди, плечом к плечу. Вся деревня — позади них. А на краю могилы, опершись на бугорок, застыла женщина — Мария Ива-, новна.

— Сын ее там, — сказал Иван Васильевич. — Мы заняли село всего два дня назад. Они убили их как раз перед нашим приходом… Понимаешь, там ее сын…

Колэн не понимал, что говорит ему Иван Васильевич, но понять Марию Ивановну было так легко!.. Эта старая женщина, сидящая у могилы, — сильнее нельзя было выразить непоправимость совершившегося. Все можно пережить, все можно заменить, но сын… Он лежит здесь, так близко от нее, стоит только разгрести немного земли. Но она знает, что вид его теперь ужасен, что улыбка его выглядела бы гримасой, что его чистые глаза — теперь лишь глубокие впадины, а рот — только зубы, лишенные губ. Она знает также, каким бывает запах разложения. «Мой сын, мой сын, превращенный в тлен… Моя радость, мальчик мой, никто мне его не вернет! Никогда, никогда, никогда!» Она застонала = так ей было тяжело, так невыносимо было ее страдание. Все свое горе она вложила в этот тихий стон. Ей хотелось кричать, чтобы крик ее долетел до обуглившихся домов деревни. Сын! Жить без сына — это значит вечно гореть на медленном огне. Ей хотелось грызть землю…

У Колэна тоже была мать… Эти могилы перед ним, эти люди, стоящие сзади, вся деревня… Рядом — Иван Васильевич, однорукий. Глупо спрашивать, где он потерял руку! «Кто же я? — спрашивал себя Колэн. — Боец, советский летчик. Как нелепо: советские люди не понимают, что говорит им другой советский человек! Правда, я француз…» Впервые за очень долгое время, возможно первый раз в жизни, его переполнила сладостная мысль о. родине. Шестиугольник Франции, равновесие земли и моря, Луара, петляющая между замками, причудливые изгибы больших рек. Моря без приливов и отливов, пшеница,

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату