жизни. Но в памяти ничего не прояснилось от возвращения родной фамилии, а отчество не напоминало образ отца. Была только Надя, которая продолжала быть единственной ниточкой, соединяющей его со свободой, которая без неё была бы условной до нереальности.
Многие после освобождения не стремились куда-то уехать из этой лесной зоны. Привычно продолжали валить стволы, теперь уже получая зарплату, половина которой на радостях пропивалась. На остальные деньги не просто ели, а жрали, не в силах утолить накопившийся голод за десять-пятнадцать лет, а то и больше.
глава 57
Можно ли надеяться протолкнуться сквозь шипы и колючки цензуры в свободной стране социализма таланту, который заужен коридором от слова - нельзя до слова - можно? Мастера прозы и стиха писали заковыристо, иносказательно и этот же стиль выискивали у молодых, которых обзывали 'начинающими'. Не могущих так учёно писать, пересыпая текст иностранными словечками, переводимыми в десять вариантов, отпихивали, помогая малообразованным, малоталантливым цензорам производить естественный отбор.
И многие гении прокисли, не успев даже превратиться в пышный хлеб литературного наследия. Конечно, вряд ли можно разделить культуру на советскую и капиталлистическую.
Она, эта культура - едина. Романы Теодора Драйзера, Оноре де Бальзака описывают жизнь богатых и бедных точно так же, как и романы Шолохова. И нет разницы между жадным капиталистом и жадным коммунистом.
Вот только объём жадности у одного зашкаливает за ряды нулей, а у другого этих нулей на порядок меньше. Коммунист имеет очень узкое поле воровства. Здесь самые разные виды копеечных льгот раздвигают законы так же, как вода просачивается в узкую щель и старательно её расширяет. И вот уже законы расползаются от подпунктов, в которых любой судья начинает плутать. И ему по телефону подсказывают вышестоящие товарищи, какой подпункт надо выбрать.
И вот уже весь закон выхолощен, потерял свою действенную силу для одних, а для других эти подпункты написаны таким мелким почерком, что и очков не хватает, чтобы их обнаружить.
При этом у коммуниста нет ничего! Он просто нищий! При этом его обслуживает целый взвод слуг! Он пользуется всеми благами, которые капиталист оплачивает из своего кармана, раскидывая вокруг себя пригоршнями доллары. Коммунист ни за что не платит. Это - льготы.
Бесплатный проезд в автобусе, тринадцатая зарплата, гонорар в конверте для поездки на чёрное море. В пансионате отдельный номер.
И непременно кто-то из медперсонала назначен личной массажисткой на весь срок отдыха.
Проституция в Советском Союзе была так завуалирована, что доходило до смешного и грустного. Одна мадам, свежая на вид то ли совратила большого начальника, то ли ему днём не хватало станка для удовлетворения сексуальных потребностей. Мадам поднялась по служебной лестнице до уровня своего благодетеля.
Жена начальника подняла бунт. Партийный комитет строго осудил ловеласа. Жена с ним развелась. Начальнику посоветовали поменять не только работу, но и город. Естественно, жена стала владелицей всей недвижимости. Начальник в соседнем городе занялся чуть не с нуля создавать свой новый карьерный рост, проживая в гостинице.
А мадам засела в просторный кабинет своего бывшего визави. У коммунистов всё было государственным. Вплоть до кальсон. Гарантией всех благ был партийный билет в виде красной книжечки.
Николаю Фёдоровичу в Партию вступить не захотелось. Он ещё работая в заводе, прятался от Парторга отдела и цеха в туалете. В том же заводе его буквально заставили писать хорошие стихи.
Плохие браковали сразу. Хорошие стихи почему-то не получались. Николай Фёдорович сразу понял, что из него не получится ни советский писатель, ни советский поэт. Он писал стихи и прятал их от народа в ящик комода.
Пока Николай Фёдорович подметал улицу, прилегающую к красивой двери Банка, он находил время отвести душу с ручкой и бумагой, отдыхая в тихом подвале. Мысли вдали от богатого народа возникали самые щёкотные. И была даже какая-то радость в душе, что вот он пишет замечательные стихи,
о которых никто не знает, что он может ходить по улице, ни с кем не раскланиваясь, как Иван Андреевич Крылов, ни с кем не назначая дуэли, как Александр Сергеевич Пушкин!
Да плевать ему на славу!
Однако пенсия приползла ему на колени как-то незаметно светлосерой кошкой, уселась прочно всей рублёвой тяжестью. И обнаружил Николай Фёдорович, что и бежать утром с метлой никуда не надо, и сидеть у компьютера можно часами.
О, этот голод! И ели-то до отвала не деликатесы, всё на ту же картошку налегали да на овсяную кашу. Но чёрный, пахучий хлеб был много лучше лагерного.
Надя ухитрилась с помощью вохровца, с которым была в тесной дружбе до освобождения, получить закуток в бараке, который освободился после сокращения количества зэков. С трудом насобирали они с Фёдором доски, отгородили квадрат, в котором поместились кровать, стол и два табурета. Небольшой шкаф без замка с широкой щелью служил Наде хранилищем немудрёных нарядов.
У Фёдора всё та же телогрейка да ватные брюки продолжали греть зябнувшее тело. Надя приносила из кухни крупу, полбуханки хлеба, который они теперь поджаривали на сковородке, доводя его до лучшей привлекательности. Фёдор брал деньги за отремонтированную обувь с вольных и получал скромную зарплату за ремонт арестантских ботинок, валенок и сапог.
Накопив небольшую сумму, собрались они на родину Нади в надежде на более приличную жизнь.
Но тут получилась загвоздка с получением документов. В паспортный отдел надо было ехать Наде по месту жительства, а Фёдору - в Ижевск. Со справками из лагеря по всей России кататься милиция вряд ли долго бы позволила. Да и город Ижевск для Фёдора казался чем-то чужим для слуха. Такие расстояния с разлукой были непосильным испытанием.
В общем, получили они у начальства лагеря справки, заменяющие серьёзный документ, на том и успокоились. Скоро Надя родила мальчика. Такой же черноволосый, похожий как две капли воды на Фёдора, радовал его своим лепетом и весёлым смехом. Тепла в бараке не хватало от железной печки, которую им сварили зэки. Зима и в хорошем доме утомляет заботами, а в бараке, давно построенном непрофессиональными плотниками, и фундамент свистит, и скрытые щели заткнуть мудрено бывает да и нечем.
Отходов древесины хватало, но за ними охотились вольнонаёмные работники лагеря, так что позаботиться о зиме приходилось уже с мая.
глава 58
Несмотря на отказ Прасковьи Лубиной признать Фёдора своим мужем, он получил справку, которая подтверждала его исконную фамилию и возвращала имя родного отца. Родину этот факт ему не вернул, тем более, что отец его умер в Сарапуле в 1943 году. а мать - в 1953. Оставались две сестры в том же городе, в котором о факте его существования соообщить никто не удосужился, да и не до таких новостей тогда его сёстрам было.
Надо было как можно громче отрекаться от такого замаранного брата. Сам же Фёдор, не имея даже малюсенькой фотокарточки, напомнившей бы ему что-нибудь о жизни до войны, так и остался потерянным для тех, кто смог бы как-то помочь ему вспомнить свою прежнюю жизнь.
Где-то жила дочь Нади, о которой она тосковала до рождения сына. Фёдор, непонятно почему для
