Ню-ню, ищите. Я все равно позиции оборудовала так, чтобы они от обычного рельефа не отличались. Ну, разве что, на моей любимой елке могут быть следы, но и те можно найти, только если на само дерево залезть. Спрыгиваю с нижних веток, алабай подскакивает и вопросительно смотрит на меня. - Устал? Проголодался? Ну ничего, сейчас мы отойдем подальше, там и перекусим. Согласный Йода включает вертолет, то есть принимается активно махать хвостом. Вяленая сурчатина продукт, без всякого сомнения, калорийный, но уж больно жесткий и соленый. Палить костер опасаюсь, даром, что вокруг ельник, поэтому согреваю себе на тонких, ломких, словно печеньки, веточках лишь кружку воды. Алабая пою из той же кружки, потому как здесь воды не наблюдается, лишь сухое русло ручья, живущего, максимум, до середины лета. Последняя мысль перед тем, как заснуть, закопавшись в толстую подстилку из сухих иголок: Вот вам, уроды, ваше же блюдо, жрите досыта, а я еще приготовлю. Следующие три дня для нас с Йодой не отличаются разнообразием. С утра пораньше добраться до гребня с которого просматривается лагерь и весь день на елке, любуясь на жизнедеятельность ГАИШа. Поисковых отрядов я больше не наблюдаю. Лагерь снова фунционирует как и прежде. В сумерках пробираюсь к своему излюбленому рубежу на перегибе южного склона. Сегодня четвертый день с тех пор как сработали растяжки на вышках. Думаю, горцы опять расслабились, надо им о себе напомнить. Стелю на камни каремат, а чтобы он не отсвечивал нежно розовым, сверху на него вытряхиваю нарезаных веток. Йодище-страшилище укладывается рядом. Страшилище это потому что я его закамуфлировала, он теперь напоминает спутанный комок высохшей грязи. Собственно, так оно и есть, и где там под грязью пес практически не видно. Когда окончательно рассветает я начинаю материться. Долго и однообразно. Перед воротами установлен высокий, метра три, шест. И когда сволочи, спрашивается, успели? Как леденец на палочке на шесте шевелится крохотная фигурка. Хватаю бинокль. Ах тыж, вашу ять! На кол насажен ребенок, лет десяти-двенадцати. Короткие грязные волосы шевелит утренний бриз. В худеньких ручонках кусок чего-то, что оно грызет. Сам кол темный и лужа чего-то темного у его основания. Живьем насаживали, гады, откуда иначе столько крови. Всевышний. Да как же это так? Зачем? По щекам катятся слезы. Ребенка то зачем! - Сейчас - шепчу, судорожно вытаскивая винтовку, - погоди маленько, сейчас все будет хорошо. Кому шепчу? Наверное, себе, чтобы не закричать от злости и горечи. Вдох, выдох, вдох выдох. Надо успокоиться. Вдох, выдох, дожать слабину. Звонко трескает выстрел. Фигурка обмякает, только волосы продолжает трепать равнодушный ветер. Йода вдруг напрягается, губа ползет вверх, обнажая желтый клык. Мятной волной внутренности окатывает адреналином. Провокация. Надеваю рюкзак, закидываю на плечо винтовку. Про каремат можно забыть, не до него. - Йода. - шепотом кидаю алабаю. Пригнувшись споро сбегаю вниз к складке горы. По ней надо уйти под защитой перегиба выше, к хребту, а там и в соседнее ущелье. Принимаюсь карабкаться. Из под ног сыпется лифт, елки, сыпухи мне только не хватало (1). Тонк, странный звук привлекает внимание, поворачиваю голову. В этот момент раздается взрыв. Гравий беззвучно осыпается по склону, мимо меня пролетает здоровая каменюка. Громкий звон в ушах. Метрах в двадцати расцветает черный куст взрыва, рядом еще один и в тот же момент по нам с Йодой начинаю колотить камушки. Судоорожно оглядываюсь по сторонам и принимаюсь бежать, все равно куда, лишь бы подальше, ноги вязнут в гравии. Следующий куст вырастает совсем рядом, такой четкий, с земляными ветками и листьями из камней. Мгновенно появившись начинает расти, но все медленнее и медленнее, пока не замирает. Я смотрю на куст, Йода смотрит на меня. В следующее мгновение нас подбрасывает взрывом. Качусь по склону вместе с камнями и искрами из глаз, затем чернота. Голубое небо с близкими, близкими облаками. Такие могут быть только в горах, где твердь небесная ложиться на землю. Звуки возвращаются резко, как у включенного телевизора. Вместе со звуками приходят боль и память. Сколько же я провалялась без сознания? Назойливый, царапающий звук заставляет меня подняться. Это скребется собак, его наполовину засыпало. - сейчас, Йода, сейчас. Переворачиваюсь на четвереньки. Теперь ногу поставить, оттолкнуться от земли, поднимаю взгляд, алабай продолжает по прежнему скрестись. Из черных, затягивающих глаз на меня смотрит смерть. - Неет! Йода, неет! Ыыыыыы. Из горла вырывается какой-то животный вой. Трясущимися руками расстегиваю кобуру. Пистолет выписывает немыслимые коленца, чтобы хоть как-то успокоить этот танец сжимаю его обеими руками так, что костяшки пальцев начинают белеть. Вдох, выдох, выстрел. Мимо. Пуля входит в плечо, пес падает на бок, продолжая скрести одной лапой. Выстрел, выстрел, выстрел. Четвертая пуля разбивает лоб. Расслаблено вытягивается уцелевшая лапа. Снова, уже не так звонко. Выстрел. Выстрел. Очередь. Это уже не я, это в меня. На любимом мною перегибе видны человеческие фигурки. Откуда только силы взялись. Бегу, оскальзываясь на камнях. Мне легче, я бегу по кромке берега, камни здесь наполовину заросли землей. Преследователям тяжелее, вверху и склон крутой и осыпь мешается. Но они выше, их много и вооружены они не в пример мне, к тому же рядом с ними не взрывались гранаты и вниз по склону они не катились. По спине колотит бесполезная сейчас СВДшка, которая каким-то образом не потерялась. Мимо свистят злые пчелы. Когда до одинокого ельника, темной каплей скатывающегося по склону, остается несколько метров в правый бок бьет невидимый каратист, и я влетаю по сень деревьев кувырком. Бочина немеет, дыхание сбивается, темный туман заволакивает глаза. Врешь, я так просто не дамся. Пробежав классическую стометровку, останавливаюсь. Так дело не пойдет. След кровавый стелется по сырой траве, ну, положим, не стелется, но штанина пропиталась и местами оставляет отметины, по которым только слепой меня не найдет. Скидываю рюкзак. В легкие с посвистом врывается воздух. Стаскиваю рубашку, возиться с бинтами сейчас некогда, и, складываю ее в несколько раз так, что получается огромный тампон с торчащими рукавами. В ушах гулким метрономом стучит пульс. Затягиваю импровизированную повязку, закатываю штанину. Тело протестует, тело хочет покоя и отдыха. Укрытие, мне надо найти место, где можно спрятаться, пересидеть погоню. Бегу, постепенно забирая вверх. Вернее то бегу, то бреду шатаясь. Ковыляю по краю леса вверх, раздумывая бежать ли мне через луг, сквозь который не пройти не оставив следа из смятой и склоненной травы в кильватере или попытаться подняться по ельнику до хребта. Пещерка, закрытая раскидистым кустом можжевельника на границе ельника и луга, обнаруживается совершенно случайно, когда в очередной раз меня подводит вестибулярный аппарат и, потеряв равновесие, я плюхаюсь в сторону и проваливаюсь сквозь ветки в небольшое углубление, образованное несколькими здоровыми булдырганами, заросшими землей и скрытыми от посторонних глаз арчой. Судорожно заползаю в укрытие. Места там хватает лишь для того, чтобы, скорчившись, лежать на рюкзаке. Отложив бесполезную в этой ситуации винтовку, вытягиваю драгоценную лимонку, последняя. Если что, даваться живой я им не собираюсь. Замираю, слушаю. Отчаянно стрекочут кузнечики, так громко, что кажется, за их стрекотом никаких других звуков я не услышу. Время, которое утекало сквозь пальцы как ртуть, вдруг останавливается. Будто не было ничего до этого и не будет никогда, только солнце, пробивающееся сквозь ветки, да пение кузнечиков, да одуряющий запах травы. Спустя бесконечность в стрекотание вплетаются какие-то звуки. Скоро уже можно понять, что это человеческая речь, хотя различить отдельные слова, или даже на каком языке не представляется возможным. Сердце подскакивает к горлу и начинает часто-часто колотиться. Руки в момент становятся холодными и липкими. Сейчас узнаю, насколько хорошо спряталась. Как хорошо, что не слышно собачьего лая, от собаки так не спрячешься. Помимо воли выдергиваю чеку. Теперь ждать. Похоже, стоят и обсуждают, голоса не приближаются, но и не удаляются. Лишь бы не услышали стука сердца о грудную клетку, такое ощущение, что оно сейчас, проломив ребра, выскочит и помчится куда подальше. Идут сквозь луг, голоса удаляются вроде в сторону юга. А это что за треск? Похоже, разделились, одна группа пошла на юг, вдоль склона, а вторая вверх на гребень. Постепенно звуки приближаются, да и как иначе, пробираться сквозь елки то еще удовольствие, гораздо удобнее идти по краю леса, а моя захоронка как раз в нескольких метрах от границы ельника. Брождения продолжаются до вечера, и только в сумерках наступает тишина, такая, какая может быть только в горах, с монотонным шумом далекой речки, с тихим шелестом хвойных веток. Чеку в гранату я давно водворила на законное место. Когда схлынула адреналиновая волна, меня стало трясти не по детски, так что с трудом удалось воткнуть и согнуть усики от колечка. Чтобы не убирать свой последний аргумент далеко просто цепляю за кольцо карабином к разгрузке и проваливаюсь в серое полузабытье. Когда на небе становится четко различим Млечный путь, выползаю из своего временного пристанища. Затекшие конечности подчиняются с большой неохотой, в глазах периодически темнеет. Мой путь лежит к реке. Нужно пройти вдоль нее и убраться из ущелья, ставшего слишком узким и опасным местом. К реке я подхожу вместе с молодой луной, серпиком выкатившейся внезапно из-за вершин. На землю ложатся длинные черные тени, речка в момент становиться потоком серебра. Обманчивое ночное солнце искажает размеры и расстояния, в какой-то момент нога подворачивается и тут же в плечо бьет кувалдой, опрокидывая меня в ледяную воду, а та радостно
Вы читаете Бедная Лиза
