вокруг ворочались тяжелые глыбы воды. И всё это было в темноте. Наши фонари бездействовали. Их толи разбило, толи залило водой. Паруса были убраны, мы шли на моторе.
И тут сверкнуло. В одно мгновение я увидела громадную гору, сверкающую серебром. Она наползала на нас. Я коротко вскрикнула. Папа был сосредоточен и даже не взглянул в мою сторону. Мама схватила меня и затолкала вниз. В освещенной кают-компании было не так страшно. Но мама выглядела очень бледной, по её рыжим волосам стекала вода. Бормоча что-то, что мне никак не удавалось разобрать, она натягивала на меня поверх ветровки спасательный жилет.
Потом она схватила меня за плечи и встряхнула, заглядывая в глаза:
- Пожалуйста, Софи, пожалуйста! Не поднимайся на палубу. Будь здесь.
По маминым безумным глазам я поняла, что мы попали в беду. В большую беду.
А дальше начался Ад.
13. Крушение
Я проснулась от холода. Взглянула на термометр. Он показывал +12. В такую же погоду мы гуляли по Брайтон-Бич в легких куртках. Я поглубже натянула сползшую во сне шапку и потрогала нос. Он был холоднее рук. Может у меня уже обморожение? Я читала про арктических путешественников. Как они замерзали в ледяной пустыне.
То, что нас несет в Арктику, я не сомневалась.
На термометре двенадцать. И мне тоже двенадцать.
Мы двигались на северо-восток. Я помнила, что на карте где-то в этом месте были Алеутские острова, Аляска. Но это только на карте они тянутся густым гребнем. На самом деле от острова до острова – многие мили. И мы можем вовсе не встретить никакой земли и прямиком попасть на Северный Полюс. И замерзнуть уже там. Я представила наши окоченевшие трупы, покрытые изморозью. И как холодное солнце играет бликами на глыбе льда, в который превратится наша «Ника». Если не утонет, конечно.
Но «Ника» держалась. Полузатопленная, изуродованная штормом и огнем, без руля и парусов, она держалась на поверхности и продолжала оставаться нашим домом. Достаточно было бы порыва ветра или легкой волны – и мы бы кормили рыб, но уже много дней был штиль. Даже удивительно.
Сколько дней мы уже дрейфуем? Я перестала считать. Время потеряло для меня значение. Я даже не могла теперь точно сказать, сколько мне осталось до моего дня рождения: месяц или чуть больше? Я знала точно только, что тринадцать мне теперь не исполнится никогда.
Я выбралась на воздух и легла на палубу. На солнышке было гораздо теплее. Снова стало клонить в сон. Наверное, это от голода. Но есть не хотелось. У нас ещё оставались припасы, не испорченные водой. В основном это были консервы. Мука, крупы, сухари и прочие макароны испортились сразу, как только в кладовку хлынул океан. Овощи и фрукты ещё держались некоторое время, а потом быстро начали гнить. Мама сказала, что продуктов нам хватит на месяц. И воды должно хватить. А вот хватит ли нас?
Папочка совсем плох. Он оброс бородой и его лихорадит. Когда поднимается температура, он не в себе, смотрит сквозь нас и с кем-то разговаривает, размахивает руками. Того и гляди, сломает шину, наложенную мамой. Мама в это время громко молится, ей страшно. Потом она делает папе укол и через некоторое время он затихает. Я не могу это всё слышать и забираюсь в свою каюту. Она почти не пострадала. Сначала я вместо папы вела судовой журнал. Под его диктовку записывала широту и долготу, температуру за бортом и то, что с нами происходит. Сухо и лаконично. Потом папа заболел и журнал я забросила. Какой в нем смысл? Ну, прочитают его те, кто нас найдут и что скажут? Скажут: «Ай-я-яй! Сами-виноваты!Не-ходите-в-море-в-шторм!» А нам-то какое до этого дело? Мы же будем мертвые. А если наоборот, спасемся, то зачем вспоминать о том, как треснул корпус «Ники», как молния ударила в мачту, спалила радиостанцию и все приборы, начался пожар. Раньше я думала, что самое страшное в море – шторм. Теперь знаю, что есть ещё страшнее: пожар во время шторма.
Пока папа не болел, он с помощью секстанта определял наше положение и отмечал на карте. Пытался починить рацию. Одной рукой у него плохо получалось, но какой-то передатчик он собрал. Папа показал мне, как переключаются частоты и как работать на ключе. Только вот азбуку Морзе я не знаю. Только и могу, что стучать: три коротких, три длинных, три коротких. Так и стучу. Меняю частоты и снова стучу. И буду стучать, пока не кончатся аккумуляторы. Или пока не умру.
Почему-то я перестала бояться смерти. Умереть страшно только первый раз. Ну, может быть и второй тоже, пока не привыкнешь. Но когда Смерть подкатывает с каждой волной и когда каждая вспышка молнии над головой может стать последним светом… Уже не страшно. Только очень утомительно. Так и хочется закричать Богу:
- Ну, бери уже меня!
А потом появляется какая-то холодная расчетливость. Вот, я умру, и что же будет там? Священник говорил, что там будут райские сады. И полное умиротворение. Но это, верно, для праведников. Или для совсем маленьких деток. А я не маленькая и грехи у меня есть. Меня в ад отправят? Ну, вроде, не такие страшные грехи. Немного тщеславия, немного уныния и капелька зависти… Ах, да, чревоугодие! Молоко я могу пить в любых количествах и мне всё время мало. И мороженое тоже. Это и есть чревоугодие.
Но для ада вроде грехов маловато. Значит, меня отправят в чистилище. Я плохо представляла, что это такое. Это между адом и раем. Наверное, это и есть земная жизнь.
Ещё мама говорила, что потерять душу страшнее, чем потерять жизнь. Я пока не знаю, как это: потерять душу. А вот мама знает. И папа тоже знает. Но они не успели мне рассказать. Пока не успели…
Я очнулась от резких звуков. Оказывается, я задремала на палубе. Поднявшись, я огляделась. Вокруг «Ники» плавала огромная касатка. Она казалась даже больше яхты, по крайней мере, в теперешнем её состоянии. Касатка подплывала к самому борту, отворачивала голову и расходилась с «Никой» всего в нескольких сантиметрах. Я подумала, что один удар сильного хвоста или даже плавника и шпангоуты не выдержат. Мы утонем быстро, как жуки в консервной банке. А касатка будет выедать из разрушенной «Ники» наши тела. И тогда я заверещала. Не знаю, как ещё можно назвать этот тонкий звук, издаваемый дельфинами. Наверное, у меня получилось. Касатка, идущая на новый маневр, вдруг замерла и остановилась. Потом она поднялась из воды: невероятно огромная и мокрая. Я стояла, затаив дыхание, и боялась даже думать. Касатка посмотрела на меня своими желтоватыми, умными глазами и, отпрянув от «Ники», быстро поплыла прочь. Мне кажется, взгляд её проник прямо мне в душу. И что-то оставил там…
Я работала на ключе, когда мне почудился гудок. Я прислушалась. Гудок повторился. Я бросилась наружу, упала, стала карабкаться по лестнице верх, снова упала. Ноги почему-то не слушались меня и промахивались мимо ступеней. Наконец, я выбралась и оглядела океан. На горизонте было судно. И оно шло к нам. Сквозь неожиданно выступившие слезы я не могла разглядеть его в подробностях.
- Мама! – хотела позвать я, но голос меня тоже не слушался. Я совсем обмякла и опустилась на палубу. Оставалось только смотреть на приближающийся корабль и думать. Кто это: рыбаки или бандиты? Что нам ожидать: спасения или смерти? Я уже давно смирилась с тем, что мы умрем, а эта неожиданная надежда на жизнь почему-то лишила меня последних сил и парализовала волю. Я сидела на палубе и по моим щекам текли и текли слезы.
Судно приближалось быстро и скоро даже сквозь слезы я разглядела, что это большой катер. На носу находились мужчины в форме спасателей и там же обретался мальчишка в ярко-зеленой куртке и оранжевом жилете. Он подпрыгивал, залезал на ограждения и размахивал своей зеленой шапкой.
«Вот придурок!» - подумала я и вытерла мокрые щеки.
14. Аляска
Мальчика звали Сэм Наколайски, но за глаза его называли Сэм - беда. Где бы он не появлялся, даже
