— Ну ты даешь. В тайге же мы, браток. Здесь рассусоливать не приходится. Да и опыт кое-какой есть. Я тебе с живого песца шкуру в момент сниму, он еще гавкнет пару раз, только потом сдохнет. — Мамашкин пнул подвернувшуюся под ноги ветку и распорядился: — Вы здесь костер расшаманьте, а я пока «Кальмар» подгоню, да будем завтракать. Сегодня мы герои — и на хлеб заработали, и на маслице.
Федор восхищенно посмотрел вслед Мамашкину:
— Вот это мужик! Генерал. На три метра под землей видит.
Я припугнул Федора:
— А ты не боишься, что вас поймают? За лося ведь такого насчитают!
— С ним? — удивленно спросил Федор. — Ни за что! Я же говорю, мужик жить умеет. Ты у него дома не был. Магнитофон японский — «сони» называется, телевизор вполстены, фотообои — дуб, а под ним настоящая скамейка. И не крохоборится. Ты в Фонд мира сколько сдал?
— Не помню, Шурыга записывал. Кажется, десятку.
— Вот-вот, и я десятку. А он тысячу! Понимаешь — тысячу! Другой бы за такие деньги в петлю полез. Люди, они только с виду щедрые. У нас в комбинате одна телевизор цветной купила, а на второй день он на двести рублей подешевел, она три дня переживала, а на четвертый запела, спятила. А Коля не переживал и не пел, спокойно так тысячу отстегнул, пожалуйста, пользуйтесь…
Вскоре подкатил Мамашкин, расстелил прямо у костра войлочную кошму и поставил на ее середину цветастый широкогорлый термос:
— За борщом, наверное, здесь в тайге соскучился? — обратился он ко мне. — Сейчас рубанем. Борщ у меня настоящий — с помидорами и свежей капустой. Человек сам себе враг: в тайгу собирается — полметра колбасы или десяток «Завтрака туриста» в рюкзак бросит и отращивает себе язву. Потом на одно лекарство выложит столько — «Жигули» купить можно. А встать на пару часов раньше да приготовить что-нибудь дельное — лень. Вот ты. Вокруг тебя зверье толпами шастает, а мне консервы предлагаешь. Да у тебя этих окороков да балыков разных должно быть больше, чем в любом гастрономе. Правда, Федор?
— О чем речь, Коля? — отозвался тот. — Будь спокоен, мы это дело поправим. Давай я бутылку чуток в ручье подержу. После ручья вкус другой. Чего-чего, а мясцо у нас будет. Да и не только мясцо. Главное, патронов побольше.
Это мне совсем не по душе. Он здесь в неделю все живое разгонит, да и рисковать не хочется. Бобков даром хлеб не ест. У меня пара ведер икры за Чилганьей спрятана, и то без конца дергаюсь. С другой стороны, жаль все живое. И медведь, и только что встреченный лось, и глухари, что бродят возле лесозаготовительного участка, и вдруг всех убить. Но сказать об этом Мамашкину и Федору не поворачивается язык, и я принимаюсь сочинять, что здешний рыбинспектор шерстит всех направо и налево. Мол, считай, на моих глазах накрыл три компании, а одному старику за единственную мальмину насчитал двадцать пять рублей штрафу. Если бы лицензия — тогда другое дело.
— Ха! Лицензия! — подпрыгнул Мамашкин. — Нет их для меня. Кончились. В феврале за дровами ездили, слышим, трах-бах — пальба, словно при осаде Порт-Артура. Бегом туда — сам начальник областного ГАИ со своей свитой лосей из «Барсов» шерстит. Оптика — на километр без всякого промаха. Как шарахнет — копыта кверху. Четырех лосей завалили и четыре лицензии нам предъявили, еще и смеются. Нужно будет — еще четыре предъявим. А я в охотобществе лицензию просил, говорят, только промысловикам выделили. Скажи, какой из начальника ГАИ промысловик? Талоны компостером штопать? А я больше сотни песцов государству сдал, и за каждую шкурку на пушном аукционе Советскому государству золотом платили. Потом на это золото лекарство импортное, машины дорогие купили. Мне ведь это зверье кормить мясом нужно, они твое сено не едят. Да, кстати, ты вот сено заготавливаешь, три поселка молоко пьют, а ты чай грузинский за тридцать копеек. Они, эти с лицензиями, только индийский да цейлонский уважают. Вот когда твой гаишник останется без лицензии, а мне ее на блюдечке с голубой каемочкой за сданных государству песцов преподнесут, тогда и я все охотничьи законы соблюдать буду.
Мамашкин кружил у костра и кричал так, словно это я во всем виноват. Федор молча резал хлеб, заваривал чай, расставлял посуду да изредка поглядывал на меня, как на безнадежного. И только когда я сказал, что тоже не очень боюсь всех этих рыбинспекторов, просто мне жаль убивать зверей, Федор хихикнул:
— Это он книжек начитался. Сейчас, если где собаку или кота пацаны убьют, — все газеты пишут, кошака, значит, жалеют. А мужик ночью с работы шел, его такие же пацаны на ножи взяли — тишина.
— Точно! — поддержал Мамашкин. — У меня соседка печенью мается, в любой день умереть может — медвежьей желчи в аптеках нет. Прошу, дайте лицензию на медведя — в носу им круто. Медведь им дороже человека.
Может, кто и знает слова, которые начисто опровергли бы рассуждения Мамашкина и Федора, но мне они неизвестны. Более того, вдруг показалось, что они абсолютно правы и насчет лося, и насчет медведя, и даже насчет молока.
Позавтракали, снесли мешки с мясом в прицеп и покатили к моему стану. В тракторе у Мамашкина уютней, чем у другой хозяйки. Все обтянуто новой клеенкой, за сиденьями чистая постель, стопка книг. Но больше всего мне глянулся закрепленный в специальные зажимы двуручный спиннинг. Клеенный из бамбуковых реек, в меру длинный, с мягкой проволочной катушкой. Если отвернуть колпачок на рукоятке, в ладонь выскальзывает добрый десяток всевозможных блесен.
Стараясь перекричать шум мотора, Мамашкин сообщил мне, что вся эта снасть стоит две моих зарплаты. Федор не принимал в нашем разговоре участия. Он сразу же забрался в постель и захрапел так, что его храп прорывался даже через грохот двигателя.
Давно минули протоку, на которой я вспугнул лося, и вот-вот дорога должна была выскочить на галечную косу, как вдруг совсем неожиданно я заметил промелькнувший за деревьями вертолет. Он летел совсем низко, я рассмотрел только верх зеленого фюзеляжа да быстро вращающиеся лопасти. Высунулся из кабины, стараясь разглядеть его получше, но вертолет больше не появлялся.
— Что там? — наклонился ко мне Мамашкин. — Рябчика увидел?
— Какого рябчика? Вертолет прошел. Понимаешь, над самыми деревьями.
Мамашкин мгновенно изменился в лице. Оно как бы затвердело, и глаза покрылись белесой пленкой. Надавил на тормоз, заглушил двигатель и метнулся из кабины. Следом выпрыгнул я, а потом и Федор.
— Куда он полетел?
— Туда, — показал я рукой в сторону моей палатки. — Геологи, наверное. Они здесь уже несколько раз пролетали. Только раньше высоко, а сейчас почти по верхушкам молотил.
— Давайте, братцы, мешки выгружать, только бегом, — скомандовал Мамашкин. — Ты, Федя, останешься здесь и перетаскаешь их в самую глубь. И не высовывайся, пока не позову.
На землю полетели мешки с проступившей на них кровью, ружье, патронташ, усыпанный белыми поплавками невод. Мамашкин сбрасывал, я хватал и оттаскивал на обочину, а Федор, пригибаясь, словно его могли вот-вот заметить, носил мешки в лиственничные заросли.
Наконец Мамашкин в последний раз окинул взглядом тележку, зачем-то посмотрел под колеса и крикнул мне:
— Давай в кабину. Сейчас поглядим, что они за геологи!
В кабине он откинулся на спину, какое-то время посидел с закрытыми глазами, затем полез в нагрудный карман и вытянул оттуда толстую пачку денег. Провел по срезу ногтем, удовлетворенно хмыкнул и спрятал снова.
— Зачем они тебе? — спросил я.
— Пригодятся, — рассудительно протянул Мамашкин. — Лучше сейчас отдать тысячу, чем через народный суд сотню. Фамилию, дорогой мой, нужно беречь почище штанов. Штаны замарал и выстирал, а фамилию никакими порошками не ототрешь. Ну что, двинули? — Он запустил двигатель, включил скорость, и трактор неторопливо покатил по лесовозной дороге.
Минули один поворот, другой, пересекли разлившийся вдоль дороги ручей, и наконец за деревьями проглянула галечная коса.
— Ждут! — подмигнул мне Мамашкин.
Напряжение с его лица давно исчезло, щеки разгладились и чуть порозовели. Даже хохолок торчал по-воинственному, а объемистый живот подтянулся.
Я хотел высунуться из кабины, но Мамашкин дернул меня за рукав:
