«Еще при жизни Льва Толстого Максим Горький написал: «Весь мир, вся земля смотрит на него… Его душа — для всех и — навсегда!»
Эти слова оказались пророческими. Масштаб празднования в нашей стране и во всем мире 150-летнего юбилея великого русского писателя с новой силой подтверждает правоту горьковского высказывания. Вспомнилось же оно мне в связи с выходом новой полнометражной цветной кинокартины «Лев Толстой — наш современник».
Уверен, что появление этого произведения — факт незаурядный. И прежде всего потому, что авторы поставили проблему чрезвычайной важности и сложности — сегодняшнее звучание в мире «сильных сторон» наследия Толстого, того, что органично входило в суть его художественных произведений, что с открытой атакующей силой звучало в статьях, письмах, обращениях, философских работах.
В фильме сказано: когда в мире обнаруживалась несправедливость, мир всегда интересовало — что скажет Толстой?.. Мир ждал его мнения по коренным вопросам философии, социологии, истории, эстетики, этики, педагогики, права, его слова о живых, наболевших проблемах современности.
Как не потонуть в этом океане материала, в сложной, обусловленной многими конкретно-историческими обстоятельствами проблематике, в идейном арсенале, который и при жизни Толстого и нынче участвует в борьбе за правду, социальную справедливость, за людское счастье? К чести создателей кинокартины, они с задачей справились. За час экранного времени сумели сказать о самом главном, сказать доходчиво, убедительно, не упрощенно. Думаю, что в этом и заслуга известного советского толстоведа доктора филологических наук профессора К.Н.Ломунова, являющегося главным консультантом фильма.
Композиция фильма свободна, раскована. Лента не строится по принципу изложения биографии писателя, хотя важнейшие вехи его жизни отмечены. Она сцементирована драматургией идей, неуклонным развитием ведущей мысли. Отсюда напряженность действия, естественное соседствование толстовских высказываний, относящихся, например, к его двадцатилетнему возрасту, шестидесятилетнему или произнесенных перед самой смертью. Отсюда смелое состыкование самого разнообразного киноматериала: сегодняшние документальные съемки толстовских мест (Ясная Поляна, Астапово, Хамовнический дом в Москве), старинная хроника, воспроизводящая живого Толстого и его окружение, жемчужины фотоархива (а в последние годы Толстого снимали часто!), рукописи писателя, его письма и письма к нему, газеты и книги на разных языках, историческая кинохроника времен русско-японской войны 1904–1905 года, двадцатых, тридцатых, сороковых годов нашего столетия.
И одновременно с этим произведение оказалось удивительно эмоциональным. Авторам удалось многое поведать не только о великом Толстом, но и вечно живом Толстом. Мы видим стол, за которым был написан роман «Война и мир», осиротевший без хозяина кабинет…И тут же узнаем о командире орудия, отстаивавшем блокадный Ленинград, который, командуя, кричал: «За «Войну и мир» — огонь!» И в связи с этим нам сообщают, что разгадку несокрушимого русского характера, духовной стойкости советского народа в годы второй мировой войны зарубежные читатели искали и в романах Толстого. Мы, узнаем, что, например, в Англии было продано полмиллиона экземпляров «Войны и мира», а это значило, как заметил Чарльз Сноу, что его прочитали тогда даже те, кто вообще не читал романов.
Проходим по Ясной Поляне, прекрасной, неповторимой, трепетно близкой… И видим на экране ее же, искореженную фашистским пожарищем…Вот Севастопольские редуты, знаменитый Четвертый бастион. Здесь сражался молодой Толстой и был награжден, а вот снятые первыми русскими операторами в 1911 году оставшиеся в живых участники Севастопольской обороны, ровесники Толстого, «наши с вами прадеды», как сказано в фильме. Удивительная архивная находка и мастерски точное использование ее в контексте темы!.. Многосложная проблема — уход Толстого из Ясной Поляны, которую он так любил и которую в конце жэизни назвал тюрьмой без решеток. Лаконичные, строгие слова по этому поводу идут одновременно с показом грустного среднерусского пейзажа — тяжелые капли дождя падают с поникших листьев…
А потом, — резким диссонансом врывается стрекот телеграфных аппаратов, заводские гудки, зовущие людей на демонстрации, — мир потрясен, и Россия вздыблена известием о последнем решительном поступке Толстого…
Текст «от Толстого» в фильме читает В.Самойлов, от «автора» — В.Колычев, делают они это взволнованно, искренне. Музыка композитора Н.Каретникова придает фильму эмоциональную глубину, а в некоторых местах (реквием) она достигает особой трагической силы.
Картину эту смотришь как бы на одном дыхании. Она убедительно сложилась в своих главных и определяющих художественных компонентах. Вместе с тем иной раз все-таки невольно отмечаешь некоторый спад темпа, прежде всего там, где режиссер использует только фотографии, а не опирается на киноматериал, который можно было бы добыть, более широко производя съемки как у нас в стране, так и за рубежом.
Эти замечания не заслоняют главного. Публицистически страстный, умный, эмоционально заразительный киномонолог о Толстом звучит своевременно, фильм «Лев Толстой — наш современник» оказывается явлением не только кинематографическим. Он обретает широкое идейно- политическое звучание. Фильм несет с экрана правду о Толстом. А правда, истина, как считал сам Толстой, — самое могущественное средство в мире!»
И О МИСТИКЕ… «У вас мистический склад ума», — сказал мне Габриэль Гарсия Маркес.
Эти слова последовали в ответ на мой монолог — совершенно искренний и даже взволнованный. Разговаривали у него дома, в Мехико. В России только что впервые на русском вышел его роман «Сто лет одиночества». Нобелевская премия еще не наступила. И вот тогда, перед прощанием, на зеленой лужайке во дворе я и сказал ему:
— Когда читал «Сто лет одиночества», не мог освоиться с мыслью, что все это написано одним человеком, так это величественно и совершенно, как Библия. Второе, что тоже казалось невероятным, — что этот человек живет в одно с тобой время, твой реальный современник. И третье, что совершенно невозможно было представить, что я встречусь с этим человеком и буду с ним разговаривать!
Тут и последовала мгновенная реакция Маркеса: «У вас мистический склад ума».
Он сказал, а я потом стал думать: значит, бывает такой склад ума — мистический? И такой именно мне выпал? А хорошо это или плохо?.. Что-то же, видимо, он разглядел, почувствовал, если так сказал… Такие люди на ветер слов не бросают…
В конце концов, я смирился: мистический, так мистический. Хуже, если бы никакого. Зато стала объяснимее вечная моя тяга искать всякого рода совпадения, необъяснимые сближения, аналогии, когда так и кажется, что будто ведут тебя, расставляя вешки, как ориентиры, будто — знаки судьбы.
Одна знакомая театральная дама сильно увлекалась астрологией. И много в том преуспела. А не найдется ли в вашей лженауке, поинтересовался я однажды, объяснения моему острому, проходящему по всей жизни интересу к Толстому? Все очевидно! — услышал в ответ. У вас с ним — парные знаки, в круге Зодиака они стоят друг против друга. Вы — Водолей, он — Лев. Такие знаки притягиваются!..
Профессор театрального института Григорий Бояджиев был знаменитым специалистом по западному театру, был очень умен и эрудирован. Жарясь на писательском пляже в Коктебеле, говорил: «Я все-таки удивляюсь своей голове: только сяду писать — она сразу выдает мысли!».
С ним хотелось делиться сокровенным.
— Григорий Нерсесович, скажите, почему при моей захваченности Толстым я совершенно холоден к Достоевскому, вплоть до отталкивания. Надо было рецензию написать на спектакль по Достоевскому — не смог слова из себя выдавить, даже испугался. Это, наверное, ущербность?
— Не пугайтесь, обычное дело! Одни — с Толстым, другие — с Достоевским. Тут человечество делится пополам.
Немного успокоился. Быть заодно хотя бы с половиной человечества — не так уж и плохо.
Вот и спрашиваешь себя: мистика это или нет — оказаться в «толстовской» половине? Что означают эти мои последовательные «попадания» и «совпадения», связанные с его персоной, протянувшиеся через
