Яков… Спасибо… И я не могу так жить… (Отстраняет от себя Якова.) Не могу и не буду!.. (Уходит.) С о ф ь я А н д р е е в н а (Якову). Пошел вон, перехожий! Наговорил тут!
С т а р ш и й с ы н. Его покормить надо!
Я к о в (вопит). Нет! Нет!! Не хочу ворованного! Выведите меня! Где выход? Уйти, уйти мне…
Якова выводят.
Сцена погружается в полумрак. Старший сын садится за рояль и тихо играет «Их либе дихь» Грига — последняя музыка, которую слышал Толстой. Все учатники сцены, кроме п и с а т е л я, исчезают.
П и с а т е л ь (под замирающие звуки рояля). Меня поразило тогда, как не берегут Льва Николаевича… Всю жизнь я понимал так, что одна из самых радостных и светлых мыслей — это жить в то время, когда живет этот удивительный человек. Что высоко и ценно чувствовать и себя также человеком. Что можно гордиться тем, что мы мыслим и чувствуем с ним на одном и том же прекрасном русском языке. Что человек, создавший прелестную девушку Наташу, и курчавого Ваську Денисова, и старого мерина Холстомера, и суку Милку. И Фру-Фру, и холодно-дерзкого Долохова, и «круглого» Платона Каратаева, воскресивший нам вновь Наполеона, и масонов, и солдат, и казаков, — что этот многообразный человек, таинственной властью заставляющий нас и плакать, и радоваться, и умиляться, — есть истинный, радостно признанный властитель…
Площадка перед домом, веранда. Л е в Н и к о л а е в и ч, С о ф ь я А н д р е е в н а, л а к е й. Входит п о м о щ н и к, убирает в карман блокнот.
П о м о щ н и к. К дому подъехали люди в мундирах. Требуют меня.. Л е в Н и к о л а е в и ч. Кто такие? Почему?..
П о м о щ н и к. Исправник, с ним новый сотский. Приехали, чтобы сейчас взять меня под стражу и свезти в Крапивенскую тюрьму, а оттуда в Чердынский уезд, Пермской губернии…
Появляются и с п р а в н и к и с о т с к и й.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Вот, я говорила…
С о т с к и й (широко улыбается). Здравия желаю, граф! Прошлый-то раз не признал, извините! Опозорился. Теперь, благодарение богу, часто видеться стали… (Кланяется Софье Андреевне.) Здравствуйте!.. Для меня большая гордость!.. (Льву Николаевичу.) Тот парень уже сидит. Теперь другого давайте.
Л е в Н и к о л а е в и ч (с удимвлением за ним наблюдает). Гладко служишь…
С о т с к и й. Я расторопный… В наш околоток не поставят всякого.
Л е в Н и к о л а е в и ч (исправнику). За что вы его берете? Он ничего плохого не делает. Честнейший человек. Помощник в моих занятиях.
И с п р а в н и к (вынимает бумагу, благоговейно). «Для блага вверенному моему, министра внутренних дел, попечению русского народа взять под стражу за распространение революционных изданий…»
С о т с к и й. Изданий, коих вы, Лев Николаевич, автором являетесь.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Так берите лучше меня! Будет разумнее.
И с п р а в н и к. Не велено-с!
С о т с к и й. Коли если вас брать теперь, то, значит, пойдут разговоры, мол, великого писателя земли русской…
И с п р а в н и к (тихо, сотскому). Молчи, балабол!..
С о т с к и й (тихо). Слушаюсь!..
Л е в Н и к о л а е в и ч. Меня оставлять, но хватать и мучить его — возмутительно несправедливо! И — помилуйте — глупо…
И с п р а в н и к. Извините, граф, мы вашу «Анну Каренину» не читали. Мы по поводу ареста. (Подталкивает помощника под лопатки.) Пошли, умник!
П о м о щ н и к (успевает протянуть руку Льву Николаевичу). Знайте, Лев Николаевич, как на духу, не было ни слова, ни поступка, чтоб я изменил вам… И не изменю… Прощайте, Лев Николаевич, прощайте!..
Лев Николаевич делает решительное движение в сторону выхода.
С о т с к и й (опасливо). Лев Николаевич, давайте мирно!.. Там стража…
Л е в Н и к о л а е в и ч. Мирно не получится, как видно… Скоро все изменится…
Помощник и стражники уходят.
С о ф ь я А н д р е е в н а (направляется вслед за ними, Льву Николаевичу.) И до тебя доберутся!.. (Скрывается.)
На сцене остается Лев Николаевич. Примерно с середины его монолога пригашивается свет. Наступает ночь.
Л е в Н и к о л а е в и ч (в зал). Не хочу так больше жить, не хочу и не буду!.. Жить в прежних условиях роскоши и довольства, когда вокруг ужасы нищеты и разгул жестокости, — значит чувствовать себя причастным к злонамеренности и обману. Затем я и пишу об этом, и буду всеми силами распространять то, что пишу, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась моя связь с этими делами… Чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я не смею мечтать о таком счастье!), надели на меня, так же как на тех крестьян, колпак и так же столкнули со скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную веревку… Я говорю это в здравом уме и твердой памяти и прошу так прямо и понимать меня… Как в физическом мире ни один удар не пропадает, так и всякая мысль, слово, дело не пропадают… Надо во что бы то ни стало разрушить эту стену. Толкать, бить, пробуравливать. Я писал царю, писал Столыпину… И рад, что писал… По крайней мере я все сделал, чтобы узнать, что к ним обращаться бесполезно. Необходима работа, новая работа, она обязательна для меня. Мне в руки дан рупор, и я обязан им владеть!.. Закон добра, в который я верю, есть вечный закон. Думать, что столыпины и победоносцевы могут помешать движению человечечства — это все равно что думать, что какая-нибудь утка может помешать падению Ниагарского водопада. В народе идет пробуждение, и удеражать его ничем нельзя. Престиж власти кончился, и все презрение, негодование к ней вышло теперь наружу. Да, скоро все изменится!.. Придет новый, разумный, более разумный уклад жизни… Я ночью иногда просыпаюсь и с наслаждением думаю, что уже старик, что скоро уложат меня под холстину и снесут на зеленый обрыв, и оставят там, в Старом Заказе. Беру взглядом череду своих десятилетий, и нет сожаления — все по пути к правде, по пути к моему Богу. И спасибо, что дал мне пройти этот путь и не сбиться, и не зовет повторить, зовет дальше… Я многое забыл. Да, я многое забыл… Но я дюже хорошо помню, чего забывать нельзя! Я теперь изменю мою жизнь, сколько мне ее осталось. Я приду к себе самому, сам сделаю, чему так долго учил. Простите, Соня, дети, люди, — я не могу иначе!.. Не знаю, ухожу ли я… Или все вокруг от меня уходит, а я остаюсь. Таким относительным каждому из нас кажется движение! Все в России переворотилось и не скоро еще уляжется Идите, все идите вперед! И знаю — за все сделанное, за труд мой, искренне поставленный в услужение добру, вы найдете место и мне! Все на свете пройдет: и царства, и троны пройдут, и миллионные капиталы пройдут, и кости не только мои, но и праправнуков моих давно сгниют в земле, но если есть в моих писаниях хоть крупица художественная, крупица любви и откровения, она останется жить вечно!.. (Устало опускается на диван. После паузы.) Надо уходить… Ухожу!.. Сейчас… (Берет со стола свечу, приглушенно говорит в темноту.) Душан Петрович! Душан Петрович, проснитесь!.. Я решил уехать. Вы — со мной. Я поднимусь наверх, и вы приходите, только не разбудите Софью Андреевну. Вещей много брать не будем… (Уходит.)
Та же декорация. Утро. С о ф ь я А н д р е е в н а заглядывает в одну комнату, в другую.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Лева!.. Где же он?.. Лева!.. Что за напасть!.. Ничего не понимаю… Левушка!.. (Останавливается посредине.) Не может быть… Он где-то здесь. Илья
