— Храм стоял — сожгли. Чудотворцы!..
Глава 2. Письма Алёны
У нее огромное скопление почтовых сообщений. В одном компьютере — и столько. Какой образ жизни нужно вести, чтобы такие тучи сгустились? Совсем не вставать из-за компьютера. Бывает, что людям кажется: самые яркие события происходят именно там, в заочном общении, в переписке, в обмене комментариями в «Живом журнале», в ожидании некоего Послания. Оно должно заслонить собой всю почту, которую ты получаешь в течение жизни. Но почему-то так и не приходит. Вместо него снова и снова — жалобы подруги, отрывистые письма человека, с которым со скуки завела бесплодный электронный роман, и сообщения «по работе». Если так можно называть те сомнительные занятия, которые приносят нам деньги.
Перелистывая эти никчемные записки, я наткнулась на письма Алёны Иванехи. Они сбились в клин. Они были особенные.
Валя, мне страшно! Валя, моя дорогая Валечка, ну прости пожалуйста, потерпи еще немного мое нытье — подумай, мне не к кому обратиться и некому написать. Наверное, ты обречена все время терпеть меня, но все же послушай — ведь мы тогда сидели в Ростове, правда? Нам было хорошо втроем, нам, тогдашним друзьям, мы были простые и светлые — кто же знал, что в жизни все так повернется? Кто?
После больницы Дмитрий клялся и божился делать всё как следует, оговорив, правда, что будет делать это самое ВСЁ не так, как я скажу, а как скажет врач. Меня это устраивало. Мы все были в приподнятом настроении, поскольку знали: если делать всё как следует, глотать пилюли и два раза в год проходить курс в дневном, с этим делом жить вполне можно. Более того, с годами колебания в состоянии, как правило, затухают (так сказал наш врач) и сознание выравнивается. Некоторое время всё было прекрасно — дозу постепенно снижали.
Потом бросил институт. Причины вроде логичные — поучившись, понял, что это не его вуз, что журналистом он быть изначально не собирался, а лит-ру там дают, как оказалось, слабовато (что в принципе справедливо). И вообще, он будет поступать в Литературный институт. Он хочет быть литератором, это его дело в жизни, и размениваться на мелочи он не намерен. Но: как он с его здоровьем будет учиться на дневном? Когда он будет при этом работать и где? Это его не интересовало. Мы умоляли его закончить хотя бы год, что несложно при отсутствии другой нагрузки. Мать отдала кучу денег за эту учебу. С тех пор его всё в нас перестало интересовать. Он презирал мой несчастный перевод за его ничтожество, презирал мать за никчемную возню по хозяйству, просьбы о помощи и «попытки влезть в его дела».
Мы были неназойливы. Скандалить тут вообще не принято, и мы оставили его в покое. Наверное, ему это понравилось, и он совсем закрылся от нас. Или просто ему стало хуже. Сидел целыми днями и смотрел в стену. К врачу идти отказался, и мы сами пошли к «нашей тётке». Тётка сказала, что это предвестник обострения, и велела увеличить дозу. Помогло.
Подготовка к экзаменам пошла полным ходом, но нас он всё так же желал видеть по-минимуму. А слышать совсем не желал. В этот период, около месяца, он выглядел нормальным и уравновешенным, но совершенно бессердечным. Мы ни о чем не могли договориться, ничего не могли вместе сделать. Он видел и слышал только себя. Моя мама лежала в больнице, умерла бабушка. Заболел Петров.
Дима ни слова не говоря делал, что надо, и совсем не общался со мной. Он не пошел со мной на свадьбу Женечки и Пети. В последний момент отказался. Он не помогал мне, просто не хотел. Я не пилила его, я просто не понимала, почему его совершенно не интересуют наши трудности — они ведь не только мои. Так балансировали где-то месяц. Здоровье стало вроде ничего, стали опять снижать дозу. И опять ему стало хуже — не спал, не ел, стал вытворять всякую фигню вроде спрятанного мыла и т. д.
К врачу идти отказался наотрез и перестал пить таблетки. Уговоры не помогали. Я сказала: или сам идешь ко врачу, или он приходит к тебе. Он только рассмеялся. И тогда я вызвала психиатра. Приехали трое — врач, медсестра и амбал-санитар. Поговорили с ним, сделали укольчик долгоиграющий. Подтвердили ему, что положение серьезное, кушать надо пилюли, или плохо кончится. Согласился и на укол, и на дальнейшее питье таблеток. Очень спокойно и логично с ними говорил. Эскулапы уехали, велев нам прийти на прием через неделю. Вызова этого он мне не простил. Тут же велел снять кольцо и выметаться. Я не выметалась три дня, несмотря на постоянные заявления о нежелании видеть мою блядскую рожу. Потом мы поговорили спокойно. Его условия: наша совместная жизнь может продолжаться, если я совершенно не буду «лезть в его дела», особенно касающиеся здоровья, не буду приставать к нему с таблетками и врачами и вообще не буду приставать. И забуду адрес-телефон психдиспансера.
В связи с чем я теперь выметаюсь.
Я-то ухожу, а его мать остается смотреть на этот кошмар. Могла бы я остаться? Могла бы. Смотреть сначала на закрытую дверь его комнаты, потом на его нарастающее сумасшествие. А потом вызвать психиатров уже с полным на то правом, чтобы они могли подключить, как полагается, санитаров. Нет, я не останусь. Я свято верила, что любовь побеждает всё. Одно из двух: или любовь не побеждает всё, или я делаю что-то не так.
Ночью забрали. Насильно. Это было моих рук дело. Ситуация не менялась несколько месяцев, просто не двигалась с места. Сидел у себя с зашторенными окнами, запирая дверь на замок, ел раз в неделю по паре бутербродов, спал или не спал, даже не читал (говорил так, по крайней мере). Бедная мать, у которой разболелись суставы, ничего не хотела. На что надеялась, не знаю. Насильно, дескать, лечить человека нельзя. Он нас за это возненавидит. Ну, скрутят, увезут, но потом ведь он выйдет и будет то же самое. Всё так, но время идет и лучше ему не становится.
Мне тоже ничего не хотелось. Опять ПНД, эта острая безнадега, его ненависть и страх. Плюс теперь еще этот замок, который неизвестно как можно заставить его открыть. Ломать дверь, ловить и связывать человека. Тошно от одной мысли.
Света, однако, была на этот счет бескомпромиссна. Да, это мерзко, но всё же лучше, чем истощение. Три месяца не есть, шутка ли.
Окончательно меня усовестила Тоня. Почему, сказала она, нельзя пойти к врачу, рассказать ему всё как есть. Не то, что для меня тут было что-то новое, но я поняла — как ни скверно, но выход единственный.
Я пригласила мать на обед и стала говорить ей об этом. Она была так измучена (поживи в таком доме!), что даже не очень уже брыкалась. Правда, она была против взлома и насильственной госпитализации — так проще всего, а пусть вот попробуют уговорить его. Хорошо, сказала я, но и для этого надо идти к врачу. Расчет был — ввязаться, а там уже не мои разговоры будут играть главную роль. На следующий день мы отправились в ПНД.
Врач та же, сразу узнала нас. Сказала — однозначно госпитализация. Мать была в ужасе, но крыть нечем — это уже не я говорю, а врач. Сестра, немолодая тетенька, пожала плечами — ну да, ломать дверь.
Обещали приехать тотчас же, остаток дня мы сидели и ждали их. Дима вышел ко мне минут на десять, разговора не получалось — он был слишком слаб, меня трясло от его изможденного вида и мысли о том, что мы собираемся с ним сделать. Мать ходила из угла в угол, предлагала ему то одно, то другое. Он с презрением отказывался:
— Как вы не понимаете? Ничего уже не нужно. Рим горит.
Сегодня они так и не приехали.
Мать плачет, возмущается — «Что ж вы его, вязать, что ли?!» Я спросила, осознает ли она масштабы катастрофы и может ли предложить другой выход. Пусть попробует «уговорить» Диму. Она сказала, что да,
