ведут себя так. Она не могла решиться на близость. Но ей уже казалось, что она любит его, а тот, другой, всего лишь приснился.
— Как быстро все происходит в Москве, правда? — проговорила она.
Он сразу понял, о чем она говорит:
— Быстро. Но у нас все совсем не так, как происходит обычно.
— Ну конечно! Все и всегда это говорят друг другу. Потому что если не думать так, то что же остается?
— То, что происходит внезапно, и происходит. А что не внезапно — лишь делает вид, что происходит. Это хорошо, что сначала у нас любовь, а потом мы знакомимся. Когда наоборот — тускло.
— Но мы виделись всего пару раз.
— Четыре раза. А если считать сегодня, то — пять.
— И я тебя совсем не знаю.
— Спрашивай, что захочешь, я тебе расскажу.
— Например… Например, где ты работаешь?
Сергей устало потер рукой лоб. Сутки в поезде, ночное сидение на развалинах херсонесской базилики — они пролезли сюда через дырку в заборе, изнурительные поцелуи, теперь еще этот разговор.
— Женщина часто превращает счастье в несчастье.
Нет бы ей сейчас дышать шумящим морем, слизывать с губ долетающие брызги, столь мелкие, что их и брызгами уже нельзя назвать: просто соленый влажный ветер, морская взвесь в воздухе. Море, как одна большая темно-синяя медуза, вложенная в каменную чашу берега, колыхалось и жило своей непонятной, медузьей жизнью.
— Пенелопа обеспечила вдовство Итаки, — вдруг заговорил Сергей, и голос его звучал как из подвала, из-под земли, из глубины. Он вернул Валентину сюда, на поросший полынью и мятой берег, в ночное дыхание моря.
— Старея и думая об Одиссее, она сочинила себе ткацкую работу. Всё, что угодно, лишь бы не выходить замуж, — продолжал Сергей. — А ее женихи состязались между собой, сгибая лук — ты же знаешь, что лук хранится прямым, и перед каждым сражением вновь натягивают тетиву.
Море вздыхало глубоко, размеренно, шумно, как дышит человек, впервые притворяющийся спящим.
— И царь, — говорил Сергей, — хозяин, который прикинулся простым странником, работником здесь, на этом дворе — он тоже пожелал принять участие в состязании. И он один смог согнуть лук. Такое оружие поддается только тому, кто имеет на него все права.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Hysterics.doc
Потом уже Валентина узнала о Сергее Нохрине — если не все, то для знакомства достаточно.
Она давно не видела такой… аскетичной обстановки, как в его доме — съемной двухкомнатной квартирке в Жуковском. Даже не двухкомнатной, просто проходная комната здесь означала одновременно и кухню. Сергей сменил несколько квартиренок в Москве, в этой квартире после развода с женой он жил со своей матерью. У него была четырнадцатилетняя дочь. Ему было под сорок. Во рту у него недоставало верхнего переднего зуба. «Я добился, чтобы все мои вещи умещались в одной легковой машине».
Он сказал это, когда она ехала к нему. Они стояли в тамбуре электрички, и она чувствовала себя, как овца, которую ведут на заклание. Хотя на самом деле это был ее выбор. Свободный выбор овцы.
Она передумывала на каждой станции метро. И выходила. И он выходил следом. Чтобы увлечь ее обратно в вагон.
— Мамы сегодня нет. Подумай, как это хорошо, и как это тебе необходимо — побыть с мужчиной. В Москве не все женщины могут себе позволить мужчину. Посмотри на меня — я для тебя. Послушай, у меня нет слов, чтобы уговорить тебя. Да я и не должен этого делать. Но все-таки — все-таки поехали. Мы пойдем на берег речки, если ты хочешь, или послушаем музыку. Знаешь, какая у меня есть музыка? Просто побудь со мной. Просто будь мне другом. Вспомни море, базилику.
И она поддавалась.
Но на следующей станции выпрыгивала, в ужасе от своего малодушия и того, что они собираются совершить.
Хотя, что такого-то?
Тоже мне, преступление.
Когда они оказались на вокзале — после череды взрывов, многосерийной истерики, серии мелких скандалов, разматывающихся, как рулон ковра, спущенный по крутой лестнице — Валентина утихла и покорилась.
В пустой электричке она уже не порывалась выйти в еле подсвеченную фонарями другую планету незнакомой станции, просто смотрела, как полустанок за полустанком укатываются в прошлое, словно это от памяти отслаиваются дни и недели, отражаясь в черных зеркалах окон. В вагоне на деревянной лавке сидела припозднившаяся бабуля с сумкой-тележкой, парень в низко надвинутой на глаза шапке отхлебывал из бутылки пиво, седоусый мужик исследовал в подслеповатом сумеречном светике простынь газеты — газета была бульварной, «Спид-инфо», и он читал и плевался с омерзением, приговаривая: «Тьфу, морда, ёкарганай, ети тя через колено в Господа Бога-душу мать», но все-таки не выпускал листы.
Ночью в доме Сергея не оказалось еды. Они выпили пустого чая, разделись — медленно, превозмогая остатки сопротивления скорее в самих себе, чем друг в друге, и легли.
И Валентина даже подумала, что все объятья будут теперь происходить в ее жизни обязательно так — чтобы нищета сквозила в обстановке зеленой комнаты. Подтеки на потолке и старые обои. Чистый, но очень древний линолеум.
Всякий раз потом, встречаясь с Сергеем на улице, и видя его как впервые, Валентина не то чтобы отшатывалась — недоумевала: почему она с этим человеком? Кто он такой? Что за непонятная одежда: кенгурушница с капюшоном, оттянутые на коленях джинсы? Почему недостает переднего зуба? Отчего от него разит потом? Зачем такие большие губы и отчего он на меня так смотрит и пахнет табаком?
Побродив какое-то время с ним по городу (на кафе у Сергея обычно не было денег), Валентина присаживалась на скамейку. Он — рядом. Они смотрели, как медленные листья с таинственным звоном тихо рушились с древесных крон.
— Ты когда-нибудь курил трубку?
Вот еще один кожистый, прочный листок сорвался и, сделав виток в воздухе, упал в лужу, отражающую Фрунзенскую набережную, по поверхности которой пошли круги.
— Знаешь, у меня был знакомый старик, — продолжала она. — Он курил великолепную гнутую трубку, носил шейный платок, всегда открывал передо мной двери и подносил зажигалку к сигарете.
— А я не открываю?
— Нет.
— Правда? — удивился он. — Это потому, что я отвык от женского общества. Ты знаешь, с теми женщинами, которые у меня были, я, можно сказать, почти не разговаривал.
— Это не делает тебе чести, — сказала она.
— Почему ты так говоришь?
Солнце садилось за дома, на автостраде мало машин — проскальзывают крупными глянцевыми жуками, блестят в огнях, все ярче с каждой минутой. Желтые листья в вечернем свете казались зелеными, синими, дворники сгребали их в ароматные тяжелые груды, затем поджигали. И тогда из их прели вился
