была, как всегда, расхлябанной. Он весело напевал, вертя в воздухе мокрыми плавками. Трое братьев старательно за ним поспевали. У Бывалого кожа была черная, как лакрица, и глаза, точно уголья; он шагал чинно и понуро, а двое других бежали вприпрыжку, как щенята, по обе стороны от Кудрявого. От Тибуртины они свернули на виа Казаль-дей-Пацци, что тянулась меж обработанных полей, небольших меловых карьеров, строек и развалин. Вокруг было безлюдно, и под солнцем, прокалившим асфальт, слышался только голос Кудрявого.
На виа Казаль-дей-Пацци, правда, обнаружилось несколько рабочих, которые должны были рыть сточные канавы в преддверии выборов, но вместо этого дрыхли пузом кверху в тени у забора.
— Ой, мама родная! — защебетал Мариуччо, заглядывая в вырытую канаву, куда свисал ворот лебедки.
Оборванец тоже подбежал и поразился глубине ямы. Бывалый смерил их презрительным взглядом.
— Ну вот, — проворчал Кудрявый, видя, что троица увлеклась разглядыванием канав, прорытых по всей длине улицы, — нашли время! Погодите, отец ваш нагрянет!
— Да насрать нам на него, — откликнулся Бывалый.
— Погляжу я, как ты ему это скажешь! — поддразнивал Кудрявый, намекая на тумаки и колотушки, которыми всякий день угощал братьев их отец, пьяница и забулдыга. А Кудрявый с весны работал у него подручным на Понте — Маммоло, так что нрав мастера был ему хорошо известен.
Братья, вняв голосу разума, оставили в покое огороженные канавы и свернули на виа Сельми.
— Он вам фонарей-то наставит, помяните мое слово! — продолжал забавляться Кудрявый.
— Ну и ладно! — огрызнулся Бывалый, вовсе не расположенный выслушивать грозные пророчества Кудрявого, но возразить было нечего.
— Бельма к вечеру нальет, — разглагольствовал Кудрявый, — возьмет здоровенную дубину и отходит вас по всем местам!
— Хватит тебе! — поежился Мариуччо; как ни хотелось ему послать шутника куда подальше, но он сознавал, что еще не дорос до этого и невольно глядел на Кудрявого снизу вверх.
— Да мне что! — не унимался Кудрявый. — Вам на орехи достанется — не мне.
— Хватит, — уныло повторил Мариуччо, не зная, что еще сказать.
— Честное слово, не хотел бы я быть на вашем месте! — Он поджал губы и втянул голову в плечи, словно готовясь принять град ударов.
— Хватит, — твердил, как попугай, обиженный Мариуччо.
Бывалый помолчал, высасывая последний дым из догоравшего окурка и поддавая мыском камешки на мостовой виа Сельми, пролегавшей меж чахлых палисадников, недостроенных домишек и развешанного во дворах белья.
— Ну вот и пришли! — с издевкой объявил Кудрявый, когда они добрались до конца улицы.
Перед ними вырос одноэтажный, еще не оштукатуренный дом Апулийца. Должно быть, хозяин все- таки намеревался его достроить и уже поставил леса; на утрамбованной площадке палисадника растеклась лужица негашеной извести, а вокруг нее громоздились кучи песка темно-лилового цвета. Но рабочих не видать. Кудрявый подошел к хозяину первый. Апулиец только что ублажил жену и теперь сидел на крылечке с налитым кровью лицом и блестящими, бегающими, как у пса, глазами. Трое ребят, издали заметив отца, на всякий случай держались подальше, у покосившегося забора, чтобы в случае чего мгновенно задать стрекача. Кудрявый же вразвалочку прошел в калитку, вытащил обломок расчески из заднего кармана штанов, смочил его в фонтанчике и стал тщательно причесываться — невозмутимо прекрасный, точно Клеопатра, царица Египетская.
— Овчарки! Глянь, овчарки! — кричал Огрызок, выныривая из-под откоса. За ним неслась остальная шпана.
Возчик Свистун с прической под Руди и Фитиль с двумя взрослыми овчарками, кобелем и сукой, неторопливо шли по дороге от Тибуртино. Дойдя до речной излучины с псами, обнюхивающими по дороге стебли сжатых колосьев, они разделись, вытащили из карманов по куску мыла и, переговариваясь, вошли по колено в воду.
И малышня, и ребята постарше вылупили глаза на эту парочку. Свистун с грубой, как булыжник, физией и Фитиль с черной щетиной, покрывавшей упитанные и уже несколько обрюзгшие щеки, вскрикивали от холода стекавшей по спинам воды и не обращали внимания на оголтело носившихся по берегу собак. Пес Армандино оскалился и зарычал, но подойти боялся; лишь поджал хвост и вертелся вьюном у ног хозяина.
Все ребятишки столпились вокруг Армандино, даже робкий Таракан подошел.
— Ага, струсил, хрен собачий! — усмехнулся Огрызок.
— Да он щенок еще, — встал на защиту пса Сопляк.
— Какой, к черту, щенок, дубина ты! — возмутился Огрызок. — Он раньше меня родился!
Армандино прищелкнул языком и удивленно поднял брови.
— Спятил? Ему еще года нет.
— Ну и что? — возразил Огрызок. — Значит, он должен других собак бояться?
— Чего это он боится? — нахохлился Армандино. — Знаешь, ты меня не зли! — Он подошел к своему псу и, схватив за ошейник, потащил его к овчаркам, которые теперь копошились на стерне. — Давай, Волк, ну давай, фас! — шептал он, низко склонившись над ним и в ярости брызгая слюной.
От этих едва слышных понуканий Волк выкатил грудь и весь задрожал, завибрировал, как заведенный мотор. Армандино еще пошептал ему что-то и внезапно отпустил.
Шпана притихла в предвкушении захватывающего действа. Из двух собак Фитиля кобель был поменьше, пощуплей; увидев, как парень науськивает на них Волка, он поджал хвост и припустил во всю прыть по полю, время от времени оборачиваясь, чтобы взлаять или грозно зарычать.
А сучка оказалась та еще бестия. Черная, поджарая, с острой мордой и облезлым хвостом, она точно окаменела при виде наступавшего врага и лишь поводила глазами туда-сюда. Волк, приблизившись, тоже стал как вкопанный и бешено ее облаял.
Она немного послушала заливистый лай и гомон ребят, потом повернулась задом и с достоинством удалилась, как бы говоря: “Оставьте меня в покое, иначе бед не оберетесь!”
Но удаляясь, все время сворачивала назад морду, и в темных немигающих глазах мелькали кровавые сполохи.
— Давай, Волк, ату их, фас! — шептал Армандино.
Остальные тоже принялись подзадоривать пса и подняли гам, словно бесноватые мартышки: наверно, даже в Тибуртино было слышно. Наивный Волк бросился в погоню за сукой, захлебываясь лаем, на который та даже не соизволила ответить.
“Не больно-то надрывайся, — говорила она всем своим видом. — Ты моего характера не знаешь”. Но вдруг какое-то время спустя потеряла терпение и откликнулась диким воем: “Да чтоб ты сдох!” От ее свирепого рыка Волк вмиг остановился и прижал уши, а бегущим за ними сорванцам стало как-то не по себе. Сука стремительно рванулась назад, подлетела и мрачно уставилась на этого дурошлепа Волка, который в одночасье растерял весь пыл.
— Ну, Сопляк, что я тебе говорил? — усмехнулся Огрызок.
Армандино вновь кинулся к псу.
— Давай, Волк, давай! — подзуживал он; от азарта его теперь тоже пробирала дрожь.
Волк немного набрался храбрости и вновь залаял, еще громче. “Ишь, какой голосистый!' — подумала сука. “Сука, паскуда, нечего на меня так смотреть! Никто тебя тут не боится!' — слышалось в лае Волка. Она отмалчивалась. “Погоди, подлюка, — грозил пес, — я тебе башку-то враз отхвачу!”
“Уж больно ты разошелся!” — вступил в собачью беседу подоспевший кобель Фитиля.
“А это еще что за недоразумение? — обернулся к нему Волк. — Ты чего тут позабыл, урод?”
Сука испустила глухой рык.
“Нечего рычать, на своего кобеля рычи!” — ярился Волк.
“Ну довольно! — взорвалась сука. — Надоел ты мне! Пусть я на тридцать лет загремлю в Реджина- Чели, но не откажу себе в удовольствии в клочья тебя порвать!”
— Да они загрызут друг друга! — начал было Сопляк, но договорить не успел.
