Михайлович.
— Дай бог. А рыбку я люблю. В нашем краю рыбы вдоволь. И в озерах и в реках — ну, прямо кишмя кишит. Вы вон собираетесь удочками ловить, а у нас с удочками и не возятся — сетями берут. Иные на весь год рыбный запас делают: и копченой, и сушеной, а в зиму — морозят.
— О запасах мы, конечно, не думаем, — возразил Николай Михайлович. Потому нам и сети без надобности. У нас рыбалкой занимаются люди ради удовольствия. Для отдыха.
— Оно, конечно, каждому свое, — согласилась Манефа Семеновна.
Решили ехать вечером следующего дня.
Начались сборы. Хотя лишнего и не брали ничего, сверток получился изрядный. Его с трудом удалось уместить на велосипедном багажнике. Продукты уложили в отцовский рюкзак. Удочки привязали к велосипедной раме. Сумку с червями и другой наживкой Сергей повесил себе через плечо. Пока собирались, Шарик все время вертелся под ногами, словно боялся, как бы не уехали без него. Но оставлять пса дома никто и не собирался.
У Николая Михайловича было на Самарке заветное место, куда он всегда и приезжал на рыбалку. Невысокий берег над затоном, вправо и влево тальниковые заросли, а за ними — старая дубовая роща. Дубы там — двум человекам не обхватить. Под их ветвями всегда густая тень, и как бы ни палило солнце, в роще держится прохлада. И от дождя можно укрыться под любым дубом. Затон не очень большой, но глубокий. Рыба в нем водилась.
Палатку Николай Михайлович поставил в роще под дубом-великаном, неподалеку от места ловли.
— Ну, пойдем закинем на пробу, — предложил он, когда все хозяйственные работы в лагере были окончены.
Клев шел дружно, но цеплялась главным образом мелочь. Все же на ужин рыбаки сварили первую свою уху. Не беда, что она была жидковата и пахла больше дымом, чем ухой, зато получилась такая вкусная, что нельзя сравнить ни с одним домашним супом.
Дни побежали.
Николай Михайлович и Сергей меньше рыбачили, больше отдыхали, купались, загорали. За удочки брались к вечеру и по утреннему холодку. Свежая рыба водилась у них всегда. Однажды им особенно повезло: Николай Михайлович в тот день выловил двух крупных сомят. Посоветовавшись, отец и сын решили преподнести их Манефе Семеновне. Николай Михайлович сам было собрался отвезти добычу, но мимо проезжал на лодке знакомый железнодорожник, и рыбу передали с ним.
Николай Михайлович старательно учил Сергея плавать, и мальчик сам не заметил, как стал настоящим пловцом. Оказалось, что это не такое уж трудное дело. Главное — не бояться, чуть бултыхаться, и вода сама тебя удержит. Научился Сергей, как и отец, лежать на воде, нырять, да не просто нырять где- нибудь у берега, на мелководье — это он умел делать и раньше, а на большой глубине, даже в самом затоне. Правда, рядом с Сергеем всегда был отец, и это придавало мальчику смелости. Но что из этого? Вот теперь посмотрела бы Таня! Она и по шейку-то боится в реку зайти, у берега плещется, руками и ногами царапает дно, и думает — плавает. Жаль, что Таня уехала, а то и ее можно было бы с собой взять. В палатке места хватило бы. Когда была жива мама, они втроем там помещались…
О чем бы Сергей ни думал, обязательно вспоминалась мать. И он грустил. А иногда даже плакал. Правда, плакал тихонько, украдкой, чтоб не заметил отец, ставший после смерти матери молчаливым и задумчивым. Сергей понимал, отчего это… Ведь и вправду, как хорошо жилось, когда они были втроем. Бывало, на рыбалке разожгут у палатки небольшой костерик, чтоб дымом комаров отпугивать, усядутся потеснее, и отец начнет рассказывать какую-нибудь интересную историю. Или тихонько затянут песню. Отец любил военные песни: про орленка, которому не хочется помирать в шестнадцать мальчишеских лет, про партизана-матроса Железняка, про сотню юных бойцов из буденовских войск и еще другие песни. А матери нравилась песня про одинокую гармонь, про письмо, в котором в каждой строчке только точки. А еще мать любила припевки и знала их столько, что, кажется, им не было ни конца ни края. Голос у нее был какой-то особенный, то он звенел громко и весело, так, что хотелось смеяться или даже пуститься в пляс, то становился тихим, задумчивым. А отец пел густым басом. Сергей тоже любил петь и знал все любимые песни отца и матери. Голос у него был почти такой, как у матери, и она говорила, что Сережка поет, точно вызванивает стеклянный колокольчик.
А вот теперь они почему-то не пели…
Однажды вечером, когда уже поужинали и легли спать, Сергей вспомнил свои разговоры с Манефой Семеновной и спросил отца:
— Пап, а тут у нас тоже бог есть?
— Какой бог? — удивился отец. — Ты откуда это взял?
— Бабушка Манефа говорила. — Сергей подробно рассказал о своих разговорах с Манефой Семеновной.
— Все это, сынок, выдумки, сказки старых людей. Как про сома, который будто живет в омуте. Помнишь? Нам с тобой они совсем ни к чему. Никакого бога нигде нет. Манефа Семеновна человек пожилой, у нее свои понятия о жизни, а у нас — свои. Мешать-то ей мы, конечно, не будем, но и сами жить по ее указке не станем. Каждому свое.
Сергей больше верил отцу, чем Манефе Семеновне, но она объясняла все так подробно и так уверенно, что рассказы ее у Сергея не вызывали никакого сомнения.
Домой рыбаки вернулись в назначенный день, как и уговаривались с Манефой Семеновной. Она поджидала их, а увидев, засуетилась и кинулась собирать на стол.
— Нет, погодите, — остановил ее Николай Михайлович, — сначала примите рыбешку на пирог. — Он хитровато подмигнул Сергею и вытряхнул из мешка прямо на пол огромную рыбину.
— Нечего сказать, рыбешка! — покачала головой Манефа Семеновна. — Это как же вы ее?
— Да вот так. На галушку. Сегодня утром пожаловал. Мы и подсекли. Хорош сазанчик?
— Уж куда лучше. Да вы, никак, и обработали его?
— Готов. Хоть сейчас на сковородку.
— Завтра придется. А пока давайте я его в погреб, на снежок вынесу, предложила Манефа Семеновна.
Но рыбину понес сам Николай Михайлович. Сергей побежал за ним. Когда они вернулись, Манефа Семеновна сидела край стола. Перед ней лежала пачка денег.
— А вот вам, Николай Михайлович. — Манефа Семеновна гордо подвинула в его сторону деньги.
— Это что? Откуда? — недоуменно спросил он.
— Берите, берите. Ваши. За цветы.
— За какие цветы?
— Ваши цветы. С огорода. Я букеты вязала и на станцию к поезду выносила. Их вон какая сила, не пропадать же зря таким красавцам. А там, у поезда, прямо встать не дают, с руками отрывают. И не только цветы, все, что угодно, можно продать проезжающим.
Манефа Семеновна увлеклась своим рассказом и не заметила, как изменилось лицо Николая Михайловича, побелели губы, сурово сдвинулись широкие брови.
— Манефа Семеновна… — задохнувшись, сказал он. — Да как же это вы… Зачем вы?..
— Или что не так? — забеспокоилась Манефа Семеновна, услышав в его тоне неладное.
— Пойди, Сережка, поиграй во дворе немного, — не глядя на сына, строго сказал Николай Михайлович.
Сергей понял, что взрослые хотят поговорить без него, и выбежал из комнаты. Интересно, о чем же они станут говорить? Уже будучи в сенцах, он услышал, как отец сказал:
— Надюша цветы для красоты разводила…
Когда Сергей вернулся в комнату, Манефа Семеновна сидела на прежнем месте и концом передника вытирала глаза, видно плакала, а отец молча стоял у окна и барабанил пальцами по подоконнику.
Манефа Семеновна несколько дней ходила молчаливая и задумчивая, но цветы продавать больше не стала. Не стала затевать с Сергеем и разговоров про бога.
