По приглашению Ильича сели, стали осматриваться. Воцарилась тишина. Кабинет Ленина ничем не отличался от обычных комнат. Два окна, на которых висели занавески, давали достаточно света. На стенах не было никаких картин. У одной стены стояли диван и книжный шкаф. На большом письменном столе — много книг, бумаг, чернильный прибор, ручки, карандаши, пресс–папье… Заметно было, что Ленин только что оставил работу, — еще мокрое от чернил перо лежало на листе бумаги. Около стола у стены стоял книжный шкаф с открытой дверцей. В комнате было уютно
Августул напомнил Ленину о встрече с ним в Париже. Потом вспомнили Миха Цхакая, Карпинских, и разговор завязался.
Владимир Ильич пододвинул свой стул, положил нам на плечи руки. Мне сразу стало легче.
Многие сошли с революционного пути после начала войны. А как женевские товарищи, — многие оказались социал–патриотами? — спрашивал Ленин.
Он встал, прошелся по комнате, заложив по своей привычке большой палец левой руки за жилет. Разговаривал он с нами так, как будто мы были старыми знакомыми.
Чувствовалось, что ему тяжело переносить создавшееся положение. Ведь Каутский, Плеханов, Гед, Вандервельде и другие, почти весь Интернационал.
— Возможен ли возврат Плеханова к нам? — спросил Августул.
— Возможен, — ответил Владимир Ильич. — Но думаю, что он уже не исправится.
Августул интересовался товарищами — кто где находится, кто что делает.
— Вы еще молоды, — продолжал Ленин, — вы не знаете, как это иногда бывает. Часто случается, что у члена партии личное заслоняет общественное, партийное. Такой товарищ временно отходит от партии и перестает работать активно. Когда же его личные дела поправятся, он снова возвращается в лоно партии. В этом нет ничего особенного. Такова жизнь.
В комнату вошла Н. К. Крупская, неся в руках поднос, на котором лежали бутерброды, булочки, стояли чашки, кофейник, сахарница, молочник. Ленин пододвинул маленький столик, приглашая нас. Мы растерялись.
— Пожалуйста, кушайте! Пейте кофе!.. С дороги?то, небось, проголодались! — говорила Надежда Константиновна, наливая нам кофе с молоком.
Пришлось сесть к столику. Я настолько смутился, что забыл размешать сахар. Он так и остался на дне чашки.
Ленин с аппетитом ел бутерброды, пил кофе и в то же время разговаривал. Он ругал меньшевиков:
— Это настоящая ликвидаторская сволочь! Клянутся Марксом, а на деле бессовестно ему изменяют.
— Ну, какой же ты, Володя, право! Дай людям выпить кофе! Ругать всегда успеешь!.. — говорила Надежда Константиновна.
— Каутского я сейчас ненавижу больше всех. Нет ничего более вредного для пролетариата чем самодовольство и двуличие Каутского!
Ленин все больше возбуждался.
— Центризм Троцкого, — говорил он, — явление не случайное.
Надежда Константиновна убрала со стола.
— Как хорошо было бы, — сказал Августул, — если бы в России сейчас собралась конференция, так человек пятьдесят — шестьдесят, и от имени партии выступила против войны.
— Что вы говорите! Пятьдесят—шестьдесят человек?! — вскричал Ленин. — Достаточно четырех–пяти человек, —один из Грузии, один или двое из Сибири и с Урала, один из Москвы и один из Петербурга. Если изо всех центров соберется пять человек, объявят себя партийной конференцией и выпустят воззвание против войны, это будет замечательное дело. Это был бы исторический акт, это очень помогло бы развитию революционного движения в России…
Не помню, сколько времени мы просидели у Ленина. Нам не хотелось расставаться с этим уютным уголком, не хотелось расставаться с Ильичем. Даже вещи, находившиеся в комнате, — стол, стулья, кресло, книги, — стали нам близкими, родными.
За все время долгого пребывания в эмиграции, вдали от родины, не припоминается ни одного случая, чтобы кто?нибудь принял нас так душевно, с таким радушием.
Ленин беседовал с нами, объяснял «проклятые вопросы» так, как старший товарищ младшему.
Наконец, сообразив, что отнимаем у Ильича дорогое время, мы стали прощаться. Ленин долго пожимал нам руки, упрашивал остаться. Просил передать привет женевским товарищам.
— Никогда не забуду этот день! — произнес Августул, когда мы вышли на улицу.
— Что за человек, а? Какая энергия!.. Какой энтузиаст! — восторгался я. — Ты предлагаешь конференцию из пятидесяти человек, а он говорит, что достаточно пятерых.
— В том?то и дело! Великий человек может начать великое дело даже с пятью товарищами, — ответил Августул.
Мы шли к вокзалу молча, погруженные в свои думы.
Когда сели в вагон, я сказал Августулу, что Ленин во время разговора обращал больше внимания на меня, чем на него.
— Ничего подобного! Это тебе так показалось, — начал спорить Августул. И мы чуть было не поссорились.
Вернувшись в Женеву, мы рассказали товарищам о нашем посещении Ленина.
Война продолжалась. Ей не было видно конца. Многие изменили революционным лозунгам и стали сторонниками империалистической войны.
Ленин возмущался:
— Все сподличали!
Только партия большевиков открыто выступала против войны: «Долой империалистическую войну! Да здравствует гражданская война!»
Противники Ленина встречали его со злобой и ненавистью.
С ними Ленин боролся особенно ожесточенно, ни на шаг не отступая и все больше воодушевляясь.
В декабре 1916 года Ленин писал Инессе Арманд: «Вот она, судьба моя. Одна боевая кампания за другой — против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма и т. д.
Это с 1893 г. И ненависть пошляков из?за этого. Ну, а я все же не променял бы сей судьбы на «мир» с пошляками».
Мысль Ленина, как стрелка на компасе, всегда клонилась в одну сторону — он всегда верил в победу пролетариата. Искренность и правдивость всегда были отличительной чертой его характера, поступков, намерений. Далеко видя будущее, он хорошо знал, что современники не всегда могли понять его поступки, действия, стремления. Но он хорошо знал также и то, что со временем, как он говорил сам, «все будет понято, все!»
27 февраля (12 .марта) 1917 года самодержавие пало.
Во главе государства стало Временное правительство. Но этому правительству и в голову не приходило вернуть на родину находившихся в эмиграции революционеров. Оно, наоборот, принимало все меры к тому, чтобы задержать приезд Ленина в Россию.
Медленно ползли дни.Я о революции узнал так: в феврале (марте) меня охватила острая тоска по родине. Я ходил по длинным женевским улицам, глядел на высокие дома и чувствовал себя пленником за тюремной решеткой.
Красиво отливало серебром Женевское озеро, величественно блестела белизной вершина Монблана, зеленели Плен–Пале и Бастион, но сердце мое стремилось на родину. Мне все время вспоминались родные места — Кура, Мгацминда и улицы Тифлиса… Вспоминалась тихая деревня—виноградники, поля и леса. С вершин гор нитями спускаются тропинки, а на склонах приютились одноэтажные, крытые дранью домики.
В селе тихо. Только иногда откуда?то с горы донесется старческий голос:
— Эй, Иакинте! А–у-у! Не слышишь, бичо? Ау- у–у!
— Ау–у! Что надо? — откликнется с. другой горы юноша.
