дверью, вошла толстая, как копна, баба.
— Чаво? — спросила она.
— Проводи вот ребят в стойло, где солома, укажи им… Да дай косы… на сушиле они… сыми там… бой дай… Где он, не знаешь?..
— Чай, на палатцах… там валялся, словно.
— Сыщи… Побейте косы-то, а там ужинать… Марья, ты им ужо налей похлебать… мурцовку, что ли, сделай, коли щей нехватит.
— Ладно! — ответила баба. — Кто их знал, что придут… щей-то мало… Пойдемте…
Она провела нас на двор, указала стойло, где нам предназначалось жить, сняла с сушила косы и принесла бой.
Мы вошли на задворки, где лежала толстая очищенная «лапа», и, заколотив в нее «бабку», пристроив кол с веревочкой, на которую вешалось косье, стали бить косы.
Косы оказались старые, ржавые, к бою мягкие; во время работы косы приходится беспрестанно точить, иначе они не будут резать, и тогда приходится ими не косить, а, как говорят, «тяпать», то есть налегать на плечо, брать на силу.
— Ну, ребята, вот так косы! — ворчал дядя Юфим. — Эдакими косами траву только мучить.
Покончив с этим, мы пошли в свое стойло и легли на солому, поджидая, когда позовут ужинать… Стемнело… Из поля пригнали скотину, и мы очутились в соседстве с коровами, лошадьми, овцами…
— Неужто ж мы этого только и стоим, — ворчал дядя Юфим, — чтобы вместе со скотом… Ишь, дух какой тяжелый… Да и сыро… Ну-ну!..
Подоив коров, толстая баба позвала нас в кухню ужинать, для чего устроила нам мурцовку с кислым жиденьким квасом, с зеленым луком и снетками и, поставив на стол чашку, сказала:
— Не взыщите… боле ничего нет.
Мы поели мурцовки и, прозябнув (квас был холодный), пошли спать.
— Коли так станет кормить, — сказал Малинкин, — то ну его к лешему и с работой!
LVIII
Утром, еще солнце не вставало, хозяин разбудил нас. — Вставайте… пора… Скоро, чай, мужики придут.
Мы встали и пошли к колодцу, умылись. Немного погодя пришли и мужики.
— Здорово, ребятушки, здорово, милые! — весело приветствовал их трактирщик, радостный и довольный их приходом, ровно как и ведренным утром, — спасибо пришли… Погода-то больно хороша… Неохота упустить вёдро…
Утро, действительно, было прекрасное. Солнце еще не взошло, но уже весь восток горел, как в огне. Кое-где разбросанные золотые облачка расстилались по небу и уходили куда-то, словно таяли. В чутко дремлющем утреннем воздухе начинали раздаваться живые звуки: вот где-то вдали послышалось тонкое ржанье жеребенка… вот заблеяли овцы… пастух заиграл на жалейке песню, ясно выговаривая:
Влажный ветер набегал волной… Под горой, вдали, дымилась речка… Роса крупными алмазами блестела на траве, тихо шушукались листья; медовый запах шел от цветущей липы: над этой липой уже кружились и гудели пчелы, а с поля доносились крики перепелов и пение жаворонков.
— Ну, братцы, идемте, — сказал трактирщик, — пора… Сейчас, гляди, и солнышко выглянет.
Он пошел впереди… Мужики и мы, брякая брусками, гуськом потянулись следом. Итти до лужка, как оказалось, было с версту. Трактирщик повел нас, чтобы сократить путь, не по дороге, а межой, через овес…
Зеленой чертой ложились наши следы по росистой траве. На меже росли полынь, кашка, мята, издававшая сильный запах. В овсе по сторонам кричали перепела; жаворонки то и дело взвивались кверху и быстро падали опять, точно камушки. Заяц-русак, весь мокрый от росы, выскочил из овса на межу, увидал нас и присел; послушал, шевеля ушами, и пустился бежать по меже, вскидывая задом.
— Держи! — крикнул идущий впереди трактирщик.
— Держи! — звонко раздался его голос в соседнем лесу. Придя на место, трактирщик остановился, достал из кармана пиджака платок, утер лицо и сказал:
— Ну, вот, Прохор, начинайте… Вон до энтого места, до барской канавы… Ты передом-то пойдешь?
— Да все одно, чай…
— Нет уж, сделай милость, иди ты… Уж я тебя знаю… им противу тебя не выстоять…
— Конфузишь, Илья Михайлыч, — отозвались мужики. — Нешто мы косить не умеем, аль не кашивали?
— Ну, ладно… передом, так передом, — сказал мужик, которого трактирщик назвал Прохором, и стал точить косу.
Мы все последовали его примеру. Звучное лязганье далеко понеслось по чуткому утреннему воздуху.
— А и прокосы длинны будут! — сказал Прохор, отточив косу и сунув брусок в брусочницу. — Так до канавы, говоришь?..
— До канавы… до самой канавы.
— Ладно… Ну, ребята, не отставать… Прокоса по три до завтрака отмахнем… Господи, благослови!
Он поплевал на ладони, отставил немного вперед левую ногу, взмахнул косой и пошел. Худой мужик, тощий и длинный, подождал немного, дал ему отойти и тоже пошел.
Пройдя шагов двадцать, идущий впереди мужик остановился, нагнулся, поднял горсть травы, обтер косу, поточил ее и, подождав, когда мы сделаем то же, опять пошел. Казалось, он не косил, а играл. Коса у него не резала, а, как говорят мужики, «мылила». Тщедушный, длинный мужик, идущий за ним, торопливо махал со всего плеча, «тяпал», стараясь не отставать.
Дойдя до канавы, мужик повернулся, поточил и начал делать свальник. Густой, высокий вал ложился позади его.
— Ну и трава! — громко сказал он подошедшему хозяину.
— А что… хороша? — радостно спросил тот.
— Малина!.. Не сено будет, а свинина! В каждом возу пуд меду. Вишь, не прорежешь… кашка… пырей… Зародит же господь!
— Ха-ха-ха! — радостно засмеялся трактирщик. — И то хороша!
— А, чай, дарма досталось… за много ль взял?
Трактирщик не ответил на вопрос и сказал:
— Ну, ладно… косите, а я пойду… Закусить там принесу… водочки… Косите!
— Ступай! — откликнулись мужики. — Ступай, не сумлевайся… не подгадим…
Трактирщик ушел… Мы докончили по прокосу и, видя, что трактирщик скрылся из глаз, сели курить…
LIX
