— Да вот, скандалит друг Эдди.
Герберт заинтересовался.
— Не похоже на него. Мы все время были рядом, он парень хороший, спокойный. Конечно, если его не довести, покуда уж он себя не помнит. Видел я пару раз, каков он, когда в бешенстве, — сказал Герберт, припоминая. — Сами не рады были. А что случилось?
— Сижу я вчера в баре… — с охотой принялся было рассказывать Пеллит. — А вот автобус! Дорасскажу, когда сядем.
Автобус набился полный, и им пришлось стоять. Но это не помешало Пеллиту, он прилепился к Герберту, вслед за ним протиснулся между корзин и женских колен и повис, раскачиваясь рядом.
— Сижу я вчера в «Солнце», — начал он заново, конфиденциально крича ему в ухо, — и тут Джордж Фишер — помнишь Джорджа? — вдруг заметил Эдди, Эдди как раз уходил, они оба были под градусом, Джордж и говорит: «Смотрите-ка, кто здесь есть! Старина Эдди», — и дальше в таком же духе, вполне по- дружески, но немного с гонором, как он всегда. А Эдди сказал, чтобы он заткнул пасть, и как двинул его, чуть мозги не вышиб. Публика в баре — врассыпную. Я было подумал, ну, сейчас начнется общая потасовка. Но у Эдди рожа зверская, того гляди прикончит кого-нибудь, можешь себе представить, а Джо Финч, он теперь содержит «Солнце», говорит: «Убирайся отсюда», — ну, Эдди послал его известно куда, а сам и вправду ушел. Слава Богу, между прочим.
Автобус трясся, переваливался сбоку набок. Разговор вести было трудно. Но Герберт все же изловчился, придвинулся к Пеллиту вплотную и спросил, не повышая голоса:
— Эдди был с женой?
Пеллит понимающе ухмыльнулся.
— Да нет, один. Там говорили насчет нее и насчет других еще некоторых, Эдди небось и услышал кое-что. Он с добрый час, если не два, просидел в углу — пил в одиночку, а это ведь не к добру, верно? — и вполне мог разного наслушаться, в «Солнце» народ знаешь какой, что думают, то и брякнут.
— Да про что брякнут?
Пеллит подмигнул, ухмыльнулся еще шире, но ответил не сразу — автобус, громыхая, несся по шоссе, и вести доверительный разговор было невозможно. Но вот подъехали к остановке, и Пеллит принялся вполголоса объяснять:
— У нас ведь тут, ты знаешь, янки стояли. Каждый вечер в «Солнце» толклись, швырялись деньгами, и кое-кто из женщин с ними водили компанию, норовили поживиться чем Бог даст. Мое мнение: бедняга Эдди на этом и погорел.
— Вот оно что.
Автобус двинулся дальше, дребезжа и дергаясь сильнее прежнего, так что у Герберта появился законный предлог на этом прервать разговор. Он не хотел больше ни говорить, ни слушать. Вспомнилось, как Эдди всегда ждал раздачи почты, как старательно выводил строки ответных писем. Как он был доволен, когда нарядился в новый коричневый костюм. И вот теперь, в «Солнце», у него оказалась «зверская рожа, того гляди прикончит кого-нибудь». Герберт испытывал смутное чувство вины, словно он обязан был приглядеть за Эдди, и вот не приглядел — словно отправил Эдди в глубокую разведку без патронов и провианта. Пеллит еще что-то пытался ему говорить, но он сделал вид, будто не слышит. Надо было поразмыслить, да и надоел этот Пеллит. Но когда автобус наконец выехал на Базарную площадь Лэмбери, Пеллит все-таки перехватил его при выходе, не дал улизнуть.
— Я так и подумал, что тебе будет интересно послушать про беднягу Эдди, — сказал Пеллит, оправдываясь.
Герберт отказался от мысли о бегстве.
— Ну, ясно. Спасибо, что рассказал.
— Дело в том, — с видом знатока продолжал Пеллит, — и я уже давно это говорю, что парням вроде Эдди теперь нелегко будет приладиться.
— К чему приладиться?
— Ну, просто войти в штатскую колею и… как бы спустить пары.
— А по-моему, чем парням вроде Эдди спускать пары, — проговорил Герберт, глядя тому прямо в глаза, — лучше бы вам, здешней публике, вспомнить о долгах.
— То есть как это?
— Точно не знаю, — откровенно признался Герберт. — Но только мне не по вкусу эти разговоры про «беднягу Эдди». Кто бы говорил. Я видел, как Эдди уступил свое место в шлюпке, когда мы не смогли удержать предмостное укрепление и срочно сматывались под минометным и артиллерийским обстрелом. И я видел, как Эдди… ладно, не имеет значения, — и он раздраженно замолчал.
— Слушай, ну а я-то тут при чем? — недоумевал Пеллит. — Я ему ничего не сделал.
— Знаю. Но тон ты взял, на мой взгляд, неверный. Я близко знаю Эдди Моулда, а вот вас, кто в барах ошивается, — нет. Или скажем иначе — я тоже здесь чужой, как и он. Пока!
Когда Герберт увидел на той стороне площади вывеску «Короны», раздражение его разом унялось. Вон она, слава Богу. Такой же бескомпромиссный в отношениях с самим собой, как и с другими, он стал анализировать, докапываться, откуда у него взялось это радостное чувство, и обнаружил, что причина в той девушке, в Дорис Морган. Ну вот, с ума, что ли, он сошел? Мало давешней перепалки?
И тем не менее, побывав в двух-трех местах по поручениям отца, а затем перекусив в кооперативном кафе, Герберт возвратился на площадь и неторопливо, как человек, старающийся не показать своего нетерпения, вошел в бар «Корона». Сегодня здесь сидело народу больше, чем в тот раз, когда он заходил с Аланом Стритом и Эдди; но Дорис Морган не было. Герберт обругал себя дураком за то, что понадеялся ее застать, за то, что хотел этого, и вообще сдуру он сюда явился. Тем не менее он просидел в мрачности над кружкой пива довольно долго. Люди вокруг его не интересовали, разговоры они вели идиотские.
К счастью, у него еще оставались кое-какие невыполненные отцовские поручения, они заняли время до самых пяти часов. Сеанс начинался в полшестого, но в кинотеатре был буфет — он уже работал, и Герберт выпил в нем чаю, а потом затесался в толпу женщин, молодых и старых, среди которых чувствовал себя глупо и неловко. В армии он пересмотрел уйму фильмов, но в английском кино, кажется, не был тысячу лет. Однако сейчас, может быть, конечно, из-за плохого настроения, попав в английское кино, он почувствовал себя вовсе не в Англии, а в Америке. У Герберта не было предубеждения против Америки и американцев. Когда случалось соприкасаться с американскими частями, он всякий раз восхищался особыми свойствами их армии, этой странной смесью непринужденности и распоясанности с великолепной инженерной эффективностью в боевых действиях; полной концентрации на поставленной цели с бестолковым страстным желанием получать на досуге от жизни как можно больше удовольствия. Нет, янки — ничего, неплохие ребята. Но все-таки непонятно, почему, если в Лэмбери завелся наконец свой кинотеатр, этот кинотеатр должен быть таким американским.
Киножурнал, правда, был отечественный, но самый комментарий, бойкий и язвительный, уже содержал сожаление по этому поводу. А остальное все пришло из Соединенных Штатов. Сначала короткометражный документальный фильм, выдержанный в серьезных тонах, втолковывал кинозрителям в Лэмбери, каких потрясающих успехов они добились в деле защиты американского образа жизни, иначе именуемого Демократией. Потом показали короткометражный комедийный фильм про некоего затюканного дантиста, его сварливую жену, необъятную тещу и занудного шурина, выставляющий на обозрение небольшой сочный ломоть этого самого американского образа жизни. И наконец, главное блюдо — полнометражный художественный фильм, длинная, но незамысловатая история про морских пехотинцев, принимающих участие в довольно шумных сражениях непонятно где, и про их любимых девушек, которые днем работают нежными сестрами милосердия, а ночи напролет отплясывают под джаз фокстроты и джиттербаги. Когда кто-нибудь из героев приезжает на побывку домой, он — или она — долго подымается по широкой белой лестнице, идет бесконечно длинными коридорами, покуда, наконец, не оказывается в уютной светелке в добрых сто пятьдесят футов от стены до стены. Морские пехотинцы либо парятся в темных джунглях, либо ищут укрытия от назойливого тропического ливня, на досуге же стараются забыться в ночных клубах мегалитической постройки, где одна эстрада и то уже размерами с футбольное поле. А девушки, правда, иногда ставят градусники и томно взбивают подушки, но с окровавленными бинтами и подкладными суднами дела явно не имеют — потому-то и веселятся без устали и трясут аккуратными локонами крупным планом на фоне знаменитого джазбанда. Ничего похожего на войну и армейскую жизнь,
