Как я и ожидал, однажды на Гиту обрушилась Эва Торопи — она приходится золовкой моей двоюродной сестре Марите. Эва у нас медиевист, знаток рыцарских времен, и ко всему, что случилось после тринадцатого века, относится без восторга… Однажды за обедом, в присутствии целой ветви родственников, Эва с топорной прямотой заявила, что просто не понимает, как можно изгнать из жизни таинство первых ласк, робкого сближения влюбленных и заменить его каким — то профессиональным обучением: «Цинизм, которому нет равных!» В ответ моя Гита, сразу став острой, как бритва, сказала, что все хваленое «таинство» часто сводится ко взаимному мучительству двух сексуальных несмышленышей, а цинизм — это достояние тех, кто не прошел науку любви, не понял высокой одухотворенности Эроса…
Эва в тот раз оказалась прижатой к стенке; больше подобные столкновения не повторялись, дни в Большом Доме мы проводили мирно и безоблачно. Я тоже смог кое — чему научить свою наставницу. Например, она понятия не имела, как в марте собирают березовый сок. Я при ней пробуравил один ствол, вбил в отверстие лоток из расколотой и выскобленной ветки, подставил ведро. Когда ветер стал отклонять струйку — дал соку стекать по длинному сухому стеблю… Все эти мои действия, памятные с младенчества, для Гиты были внове, хотя она многое повидала: успела и на плоту переплыть Тихий океан, и слазить в гипоцентр землетрясения, на сто километров под земную кору, и поработать в ядре Солнца на сборке новой секции двигателя Времени, что было куда опаснее штормов и подвижек магмы… Но затем взялась подражать мне, и скоро мы набрали несколько бутылей сока; впоследствии он забродил, стал хмельным, и мы пили его со льда, из толстых фаянсовых кружек с короной и надписью «1889».
Горны мои, корнеты и тромбоны были Гите малоинтересны, зато охотно научилась она у меня делать из ивовых прутьев дудочки для младших детей Дома. А главное, я привил ей теплое чувство к бесконечно любимому мною двору…
Я, между прочим, тоже не сидел при маминой юбке первые семнадцать лет жизни: как положено воспитаннику учебного города, видел и здорово обветшавшие пирамиды египетские, и молодецкие игры с быком на Крите, и даже снящийся мне по сей день вселенский котел Юпитера — но, право же, не знаю ничего милее и притягательнее нашего двора. На нем всегда, лежит тень одной, а то и нескольких ветвей Дома. Нарочно сделанных дорожек нет — они протоптаны стихийно, многими поколениями в густой траве, и расчищают их, когда идет снег. Летом повсюду зреют крыжовник и смородина, вьются по веревкам цветущие бобы, благоухают мелкие обильные розы. А далее широким кольцом — наши огороды и посевы, фермы, пасеки и рыбные пруды. За ними, с одной стороны, тихая Вента, с другой — лес до самых дюн, которому мы не даем чрезмерно густеть, сохнуть или заболачиваться.
В ночь на Янов день мы с Гитой, как водится, пошли в лес искать цвет папоротника. Найдя заветную полянку среди непролазной гущи орляка, железным стержнем я провел по земле черту вокруг нас, постелил шелковый платок и велел Гите ничего не бояться. Должны мы вытерпеть ужасный вид призраков, которые соберутся сюда к полуночи, не закричать и не убежать — тогда на платок упадет огненный цвет, и нам откроются клады, даже те, которые не засекает видеолокатор на рентгеновской длине волны…
Каюсь, в ту ночь мы призраков проглядели, поскольку были заняты совсем другим; и цветок не упал к нашим ногам, — наверное, обиделись языческие духи на пренебрежение, — зато вместо скучного золота и никому не нужных цветных кристаллов открылись мне иные клады: страстной игры, и саморастворения, и нежнейшей заботы, и таких вещей, для которых не найдены слова…
На следующий же день, когда мы, выкупавшись в родниковом озерце, прибежали домой, и на дворе был вкопан шест с весело трещавшим огнем на верхушке, и все наши домочадцы тащили с разных сторон здоровенные букеты, и под нестройную, но отменно громкую песню «Лиго» моя Рита возложила дубовый венок на голову бабушки Аустры, — да, да, ей доверили такую честь! — я понял, что, прикажи мне Гита навязать на шею мельничный жернов и прыгнуть в Балтийское море, я не промедлю и секунды.
…Беда случилась вскоре после рождественских праздников. Ох, недаром, недаром смутило меня старое гадание! Когда перед самым боем часов Марите и моя невестка Хосефа выбежали на галерею и поглядели через окно на сидящих за столом, у меня вроде бы не оказалось головы. Раньше это обозначало: человек не доживет до следующего рождества. Теперь, под крылом Великого Помощника, мне, по меньшей мере, грозили крупные неприятности…
Хотя в наши дни каждый знает, что достоверные случаи проскопии — предвидения — никакого касательства не имеют к гаданию, все же на душе у меня кошки скребли. Не исправили настроение даже последующие озорные глупости девчонок. Марите, Хосефа и еще две — три умницы их возраста поперлись на овечью ферму, ловить в темноте животных: которая ухватит барана, та в течение года выйдет замуж. «А за какое место хватать?» — пискнула самая младшая…
Через полмесяца меня вызвали в учебный город и дали самостоятельное задание по практической истории. Серьезное, выпускное.
А утром тридцатого января за мной пришла допотопная, точнее, — доатомная колымага с шумным и чадным бензиновым движком. Впереди сидел водитель в кожанке на меху, с бритым затылком и висками — все воспроизвели очень основательно. Старина глухая, жутковатое время неорабовладельческих империй; сверхцентрализация и сверхдеспотизм, как никогда ранее обеспеченные на громадных просторах благодаря огнестрельному оружию, автомобилю и радио.
Мы заехали далеко в лесную зону города, туда, где я никогда не бывал. Над голыми черными кронами горделиво покачивался белый купол, вытянутый кверху, точно куриное яйцо.
Открылась истоптанная снежная поляна, набитая народом, уставленная автомашинами. Я подивился тому, сколько Манев набрал статистов, как подробно их одел и каким умелым оказался режиссером. Были тут и кинооператор в бриджах, крутивший ручку своего ящика,' и строгие милиционеры, и седобородые академики, и военные с деревянно — прямыми спинами… и, кажется, все с немалым удовольствием играли свои роли. А посреди поляны хоровод багровых от напряжения парней в шинелях и буденовках держал колышущегося белого гиганта на веревках, словно лилипуты пьяного Гулливера.
Выйдя из машины, я поднял голову и увидел черного человека, подвешенного к шару — прыгуну. Он медленно поднимался рядом с боком стратостата, прочерченным бороздами, будто китовье брюхо. Человек в последний раз проверял целость швов. Вокруг свешивались стропы, точь — в—точь лианы, обросшие инеем.
Действие развивалось согласно знакомому мне сценарию. Меня свели с двумя товарищами по полету, также одетыми в неуклюжие костюмы с подогревом. Раньше я никогда этих людей не видел… Вперевалку прошли мы через расступившуюся толпу. Командир наш, светловолосый, чеканнолицый, настоящий былинный богатырь, принял от военного в высоких чинах расшитое красное знамя. Военный был хмуро — торжествен. Я тоже вовсю священнодействовал, прикладывая рукавицу к шлему… И вдруг почувствовал, что мне совсем не так забавно, как должно быть во время столь архаичной церемонии. В скупом ритуале читались и благородство, п величие. Я стоял, затаив дыхание; даже глаза пощипывало… «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой». Кажется, те же годы…
Клубы пара перестали вылетать из командирского рта вместе с литыми твердыми словами. Последние рукопожатия, блицы фотоаппаратов… Цепляясь за веревочную сеть, взобрались мы к люку гондолы. Гондольная команда цепко держала стальной шар, упиралась в пего плечами, будто актеры в революционной аллегории: Красная Армия — опора всей Земли… Сквозь стены, антимагнитные и хромоникелевые, услышал я зычный, тренированный на плацу голос хмурого военного:
— Выпускайте!
И крики любующегося собой стартера:
— Э — тдать поясные! Э — тдать гондолу!
В иллюминатор я видел, как бросили канаты и отбежали красноармейцы. Затем гондола лифтом пошла вверх. Слабость в коленках и беглая тошнота отметили миг невесомости…
Следующие часы, до последних роковых секунд, мы самозабвенно работали, только иногда заправляясь горячим чаем из термосов, — а стратостат наш белой свечой несся в гулком пустом пространстве, один — одинешенек, словно до сих пор никто не бывал на таких высотах. Иллюзию нарушали только расчерченные щиты и башни на горизонте, верхнею гранью многие вровень с нами и выше — оставленный на удивление потомкам район мегаполиса Москва — Большая…
Кабина была тесна и напичкана уймой примитивных датчиков: высотомеров, анероидов, вариометров… Рядом с рыбьим оком перископа пришпилен был портрет усатого шахиншаха в застегнутом под горло френче. Мы трудились, забирая пробы воздуха, фотографируя облака и землю в разрывах между
