этически безнадежны. Это примитивные киборги, знающие лишь свою цель.
— Ага… Стало быть, все проглотить и спокойно сдавать следующие экзамены? Сделать вид, что я верю Маневу, продолжать ему подчиняться?..
Гита моя подумала немного, сдвинув брови, и вынесла окончательный приговор:
— Нет. Ты должен объявить о случившемся по мировой сети. Пускай сами судят, разбираются, наказывают… Выскажись — и уходи из учебного города. Ты достаточно много знаешь и умеешь, а эти церемонии с париками, мантиями и вручением диплома…
Она махнула рукой, стирая в моем сознании последние остатки учебно — городского патриотизма.
— Куда же я пойду? — спросил я, заранее зная ев ответ и зная также, что я ничего не имею против…
7
Одиннадцать шагов из угла в угол веранды, одиннадцать туда и одиннадцать обратно. Грозовые тучи накапливаются за Дунаем, еще медленно ползут минуты. Молчит, молчит видеокуб. Когда и чего ожидал в последний раз Петр Осадчий с таким нетерпением, под поршневые удары сердца? Одиннадцать шагов… Может быть, еще более тугим, удушливым было ожидание, когда бесконечно долго бросала океанская волна его плот на коралловые рифы Рароиа? Или раньше, под стальными кряжами Сибирска, во владениях урбиков?..
Об урбиках он и принудил себя думать, меряя шагами веранду своего дома в историческом заповеднике Сент — Эндре — Вишеград — Эстергом. Поворот реки был величав и гладок, невысокие горы на обоих берегах уютно зелены и пустынны, и лишь над одной вершиной серели зубцы угрюмой крепости, построенной венгерским королем Бэлой Четвертым. Некогда в цитадели, с современной точки зрения удобной для жилья не более, чем родовой склеп, ютился целый народец: гарнизон с женами и детьми, со скотом и птицей, с запасами воды и зерна. В дни осады крепость была автономной, точно орбитальная станция. Все человечество оказывалось extra muros,[19] и вмешательство его выглядело, как набег штурмовых колонн. Не происходит ли сейчас нечто подобное? Не возникают ли вместо одного — десятки, сотни микрочеловечеств и даже моно — человечеств, старательно отгораживающихся друг от друга? Многие из них уже готовы лить кипящую смолу и метать ядра, лишь бы отбиться от общеземных забот… После всех исторических конвульсий, оплаченных великой кровью, мир вроде бы выбрал путь праведных, путь к воплощению вечной триады: добро — красота — истина. А если все эти урбики, амазонки и просто самоуглубленные одиночки под опекой Великого Помощника разбредутся в разные стороны? Большинство троп будет тупиковыми, губительными — именно потому, что они не приведут к добру — красоте — истине…
Петр вырос в редко встречающейся семье без родителей. Ее составляли трое братьев и сестра — дети одного отца, но разных матерей. Мать двоих старших, Петра и Даниила, разошлась с отцом, оставив ему обоих сыновей. Мать младших детей, Климента и Юлии, совсем молоденькая, признала себя неспособной к воспитанию и, более того, сочла свое влияние на детей вредным, а потому поселилась отдельно. Отец, очень ее любивший, но не менее привязанный к потомству, буквально разрывался между их старым домом в Сицилии и усадьбою второй своей жены на Оби. При очередном обновлении организма он предпочел ослабить одно из враждовавших чувств — любовь к детям… О нет, их совместная жизнь могла бы продолжаться, отец был человеком порядочным и деликатным, — но тринадцатилетний Петр предпочел завести собственный дом и самолично опекать младших…
Безусловно, он навещал и Сибирь, и Сицилию: однако действия Петра, как главы семьи, были вполне самостоятельны. Многое удавалось, хотя и не всегда легко. Вынужденные надеяться только на себя, четверо детей шагали к зрелости куда быстрее, чем их сверстники. Надо было видеть, как до седьмого пота натаскивает упрямый Дан легкомысленного Клима по эвроматике, а малышка Юля в это время, закусив губу от усердия, вносит в комнату на подносе собственноручно приготовленный пирог!.. Может быть, они меньше, чем их одногодки, резвились и играли, зато прослыли среди своих друзей исключительно надежными и рассудительными.
Только один раз учинил Петр сногсшибательную глупость — как — никак, было ему тогда неполных пятнадцать… Они в очередной раз отправились повидать мамашу Клима — слава богу, хоть Юльку с собой не взяли!
После обременительного свидания, на котором бестолковому вихрю слез, поцелуев, упреков и хохота противостояли сдержанные улыбки детей, Дан попросил Петра выполнить давнее обещание — показать заброшенный мегаполис.
Итак, они снова вызвали гравиход и полетели в город Сибирск, некогда подмявший три областных центра пятидесятимиллионный мегаполис, один из самых крупных в Федерации Евразии и Северной Америки, иначе — в Аме — россии, положившей начало всемирному объединению; ныне — ветшающий, почти мертвый Сибирск, не счищенный с лица Земли единственного из — за этого почти, из — за странной, болезненной жизни, теплившейся в сталебетонных недрах…
Его кольцевые тоннели, горизонтальные уровни и лифтовые стволы, кое — где слагавшие толщу высотой с Монблан, были полны круглосуточным бесцельным движением и неумолчным шумом. Дряхлея, прогибались перекрытия; отпадали люки, лопались трубопроводы, садился усталый металл, коробилась пластмасса, трещины бежали по стеклу, вспыхивали давно лишенные питания фонари на уровневых проспектах…
Пробравшись вдоль горизонта «эпсилон» до вертикального ствола «юго — восток–137», увидели братья свалившийся с эстакады линейный экспресс: он не заржавел и не потускнел, поскольку был сделан из нестареющих материалов, он лежал грудой колоссальных бело — голубых игрушек, приводя в бурный восторг малыша Клима. А дальше открылся пустынный стадион, районная арена на двести тысяч мест, и они сыграли там в футбол подобранной тут же облезлой клеенчатой сумкой; а сумка, надо полагать, упала из находившегося полууровнем выше супермаркета размером со стадион, откуда до сих пор несло гнилыми овощами.
После того, как Петр блистательно провел очередной «мяч» в ворота, защищаемые Даном, тот раздраженно заявил, что игра ему надоела. Они покинули зловеще гулкую чащу высоченных трибун — один из секторов осел, видимо, подмытый почвенными водами. Впереди, за просторной набережной с двумя — тремя скелетами электромобилей, лежал пешеходный мост через Томь — черную, маслянистую, слабоумно говорливую Томь в?келезобетонном корыте, Томь, более двух веков не видевшую солнца.
Скоро им вовсе расхотелось играть, прятаться друг от друга, разбить случайно уцелевшие стекла. Тишина все сильнее гнула долу, всеобъемлющая, лишь подчеркиваемая безумным лепетом реки, далекими грохотами и близкими противно — одушевленными скрипами и царапаньями. Клим первый это высказал: наверх, наверх, к небу, пускай даже не синему, а самому злому и дождливому. «Небо где, небо?» — скулил Клим.
Обратный путь оказался нестерпимо долгим, путаным; к тому же в заречной темноте словно бы кто — то ждал, пока они обернутся спинами, чтобы броситься вдогонку, и этот кто — то даже пару раз выдал себя тяжкими, с подвыванием, вздохами — или то пленный ветер бродил среди решетчатых опор?..
Воззвать к Великому Помощнику: «Забери нас отсюда!» — они стыдились, а стыд был пуще страха… Поколебавшись немного, Осадчий — старший объявил, что они будут пробиваться по кратчайшей — вверх, к небу! Точнее, попробуют запустить один из лифтов вертикального ствола «юго — восток–137».
Но, надо полагать, плохо разбирались самоуверенные юнцы в отжившей технике. Сумели выжать малую толику энергии из аккумуляторов, сдвинули с места многотонные громады кабин и противовесов, однако сами, Петром ведомые, вбежали сдуру не на площадку перед пассажирским входом, а на грузовую платформу, предназначенную втаскивать ящики и мясные туши в лифт супермаркета; и платформа двинулась, унося их в широченный дверной проем, но что — то панически проскрежетало под ногами, и повалил вонючий резиновый дым, и платформу заклинило между гигантскими сдвигающимися створками. Двери лифта уже сминали трубчатые борта по обе стороны от ребят; и все же мальчишеский стыд
