спутника раннего обнаружения. Это только в нашем сне на одну ошибку наложилось еще несколько.
Надо сказать, что и во сне мы выглядели неплохо: четкие действия операторов, заученно производящих предписанное инструкцией, грамотные рапорты, продуманные команды. Ни суеты, ни нервов — все подчинялось только одному: рабочему движению. Но голос сбил ритм в модуле, врезался каждому в голову, и до сознания вдруг дошло, что мы не на учениях, не отрабатываем предписания для повышения квалификации, а уже используем свои навыки в боевых действиях. Что не за игрой имитаторов следим мы на экранах, что видим не абстрактные крестики — нолики, а «своих» и «чужих». Что идет война. И началась она из нашего модуля.
Тут все заговорили разом, и каждый торопился высказаться. Это был гул, я не мог различить чей — то отдельный голос; все мешалось, слилось в общее бубнение. И я что — то говорил. Молился или исповедовался? Может, торопился выговориться о своем самом сокровенном, что еще никогда и никому не говорил? Гул голосов нарастал: каждому хотелось, чтобы услышали о его сокровенном, о том, что всю жизнь держал при себе, может быть, как раз для такого случая. И вдруг среди гула прорезался крик: у кого — то хватило еще сил, чтобы следить за информацией на дисплее. Щит пропустил…
Кравски сменил позу: выпрямился, потом круто выгнулся, выставив вперед живот, потер ладонями поясницу.
— Все, — сказал он. — Дальше ты и сам видел. Смысла пересказывать нет, потому как все мы видели одно и то же. Странный, дублированный восьмикратно, сон.
— И все — таки странно, — начал было я.
— Что странно? — перебил меня Кравски. — То, что пережил во сне катастрофу? Увидел, как начинаются войны? Как раз в этом никакой странности нет: имеющий оружие обязательно применит его, хотя бы во сне. Мы настолько автоматизировались в исполнении предписаний, что и во сне их выполняем безукоризненно до последней детали. Если и есть здесь странность, то она проявилась в нас фобией к военной службе. Меня три раза силком усаживали в мое кресло и заставляли работать, а я не в состоянии был даже поднять руки на пульт, такое оцепенение всякий раз меня охватывало. Мне все казалось, что сои станет явью, только коснись я клавиш.
— А мне кажется, что это для меня и было явью, — сказал я. — Может быть, и мне следовало бы принять все за сон, как сделали вы, но это было бы разумно, будь я Питом Уоттером, лейтенант — оператором Центра контроля.
— Да, приятель, — сказал Кравски, поднимаясь с табурета, — тебе, пожалуй, потяжелее, чем нам. Я — то надеялся, что ты сможешь хоть что — то прояснить в истории с хлопком и твоим загадочным исчезновением. Не сон же нас так напугал — до фобии. Что — то все — таки случилось тогда в модуле. Ну и пусть остается загадкой. Переживем как — нибудь, верно, Пит?! — Он хлопнул меня по плечу. — Главное, что мы все остались живы! — Повернулся и пошел, к выходу. Но у двери задержался, оглянулся через плечо и сказал: — И вот еще что. Не забудь о нашем сговоре: нам с тобой детей венчать.
6
Кравски ушел, а я снова остался наедине с потолком. И странно, я не думал о рассказе майора, мне совсем не хотелось ворошить свою память, напрягаться, мучиться. Мысли мои были ясные и спокойные, тихие и простые. Я думал о Дэниз. Мне не пришлось тянуть ее из воспоминаний, она сама пришла ко мне и сказала: «Привет, малыш».
И мы говорили. О пустяках. Я жаловался, как скучаю, как недостает ее мне. Как устал я от новых слов, как не радуют меня новые воспоминания, как надоели мне бесконечные расспросы… Она тихо ворковала, что мы уедем на остров, построим там бунгало и будем жить одни на всем свете — остров станет для нас всем миром.
Мне казалось, что я лежу не на подушке, а на коленях у Дэниз, и она водит мягкой, невесомой рукой по моим волосам, успокаивает, убаюкивает. И уже засыпая, услышал:
— Забудь свое имя, Солнечный Ветер. Это поможет тебе скорее выбраться отсюда и увидеть меня. Я нужна тебе…
И где — то совсем уже на краешке убаюканного сознания:
— Я тебя придумал, Дэниз…
Наутро ко мне в палату пришел врач, который определил у меня синдром «Алисы в страны чудес». Крупный, высокий, все у него было гипер: огромные ладони на длинных крепких руках, большие ступни в последнего размера обуви, халат на нем тоже был из последних размеров. Пропорциональной телу, крупной казалась и голова, черты лица тоже были укрупненными и выразительными. И только живот, кругло проступающий из — под халата, был небольшим: доктор любил его оглаживать, будто согревал его своей ладонью. Да и фамилия доктора была какой — то неподходящей к нему, уменьшительной, так что поначалу я принимал ее за прозвище, хотя коллеги произносили «доктор Скуек» уважительно.
— Как дела, больной? — спросил доктор Скуек таким тоном, словно выговаривал мне за какую — то провинность. — Кто ты сегодня: Солнечный Ветер или уже Великий Император Солнца?
— Сегодня я больше Пит Уоттер, бывший лейтенант — оператор, которого контузия лишила памяти! — встав с кровати и вытянувшись во фрунт перед доктором, четко отрапортовал я.
— О — о, — в удивлении протянул Скуек. — Вы уже в состоянии шутить. Превосходно! Значит — очеловечиваетесь. И скоро уже вас можно будет выпустить к людям.
Я не увидел в глазах доктора ни единой искорки радости или даже просто удовлетворения — это был дежурный набор слов, который всегда наготове у врачей. Да и интонация была прежняя — выговаривающая.
— Давно бы так, — добавил доктор Скуек и неожиданно подмигнул мне.
Он отошел к умывальнику в углу палаты, стал перед зеркалом и уставился в свое отражение. Это была странность доктора Скуека — смотреть себе в глаза. Что это: любование или разговор с самим с собой, не знаю, я не мог найти объяснения. А он пристально вглядывался в свое отражение, в задумчивости и совершенно бессмысленно тер пальцами крупный крутой подбородок, изредка кивал своему зеркальному двойнику, вопрошая его о чем — то.
— Давно бы так, — тихо, со вздохом сказал он своему отражению. Кивнул ему напоследок, порывисто развернулся и быстро пошел из палаты.
А я еще некоторое время дурацки тянулся перед пустотой, с натугой силился определить смысл в последних словах доктора. К себе или ко мне он относил их.
Я подошел к зеркалу, посмотрел на знакомое лицо, так и не ставшее моим. Не знаю, как долго я искал себя в зеркальном отражении, но уже не видел лица: в глазах померкло, зеркало замутилось, и на месте лица был только темный овал. По овалу вдруг прокатилась светлая рябь и из теней стало вылепливаться чье — то чужое лицо. Изображение становилось контрастнее, проступали мелкие детали. Подбородок словно раздвинулся, и на нем образовалась вертикальная складка — ямочка. Губы тоже удлинились и пополнели, ноздри стали тонкими, а кончик носа слегка вздернулся. Прояснились глаза, и мне показалось, что это были глаза Дэниз — бездонные, в тихой печали.
«Солнечный Ветер… Прокол барьера… — прошелестел чей — то голос. — Родовая память…»
И обрушились на меня воспоминания, заторопились, словно боялись не успеть заполнить мой, пробудившийся на время, мозг. Толпясь, прорывались через приоткрытую дверь в мое прошлое.
…Они наводились только на крупнейшие выплески времени. Но и крупнейших было больше сотни, и каждый выплеск можно было считать тем — роковым. Только по двум причинам могут оставаться метки на времени: от проникновения в него и от высвобождения колоссальной энергии на том отрезке.
Кто — то назвал их Солнечными Ветрами, и это стало их именем. Они уходили в прошлое, чтобы донести туда свет. Они были обречены на это, сотня прометеев, которые жертвовали всем, чтобы на Земле не иссяк никогда животворный источник.
Это было единственное военизированное подразделение на всю планету. Несколько сотен людей, которые жили на казарменном положении и изучали военное искусство и технику уничтожения с середины двадцатого и до начала двадцать второго веков христианского летоисчисления. Но никто из них никогда
