отключено! Почти все…
Животные от рождения имеют в мозге огромную массу информации о своих возможностях и потом, опираясь на них и кое — чему подучившись, строят свое поведение. Даже ежу понятно, что раз есть у него колючки, то нечего ему попусту ноги мозолить, убегать от кого — то: свернулся калачиком — и прикидывайся несъедобным, как мухомор. В машину же человек вкладывает сначала поступки, правила поведения и уже после создает причины, И машина ни за что не «полетит» к другой куче навоза, если не получит от нее исчерпывающую информацию о ее вкусовых и питательных достоинствах, об ее объеме, массе и расстоянии до нее. Мухе же бывает достаточно просто слетать к другой куче, потому что она самостоятельнее машины и не спрашивает у человека его согласия… Захочет — полетит, не захочет — не полетит. Муха — она птица гордая и своенравная.
Человек сам для себя вывел, что интеллект есть разум, способность к мышлению, но сделает ли когда такой вывод для себя машина?
Жесткая программная память обычных ЭВМ не устраивала нас. Как говорят, сколько людей, столько и мнений; а мнения, вдобавок, еще и меняются, и пересматриваются, и уточняются; так сколько же потребуется перфоленты, магнитной ленты и дисков, чтобы уследить за всеми? Горы! Казбеки, Килиманджаро, Джомолунгмы! Испугавшись этих высот, мы вдруг обнаружили интересный кружной путь. Мы построили память машины из нескольких миллионов электронных ячеек и записывали в нее информацию в пространстве и во времени. Это чем — то сродни фотографии. Там изображение проецируется на замкнутую растром плоскость и фиксируется на ней раз и навсегда. В нашей машине такой кадр запечатляется на матрице, заполненной ячейками с памятью. На матрицу сканируется изображение наблюдаемого объекта, а машина делает метку времени и присваивает кадру его код. И когда ей нужно «вспомнить» тот кадр, она просто со скоростью света возвращается в прошлое по оси времени, находит метку и вновь проецирует записанное ею когда — то изображение. Такой поиск машина проводит сама, ей достаточно только дать задание.
Такая память является практически безразмерной: тут уж на все мнения хватит. Кто знает, может, именно таким образом устроен живой мозг? Ведь и он — большой матричный экран с ячейками — нейронами, только как бы скомканный в шар, а содержит в себе всю информацию, которую получает извне. Человеку давно хотелось заиметь себе памятного помощника, столь же надежного и верного, как носители генной информации — спирали ДНК.
Машину мы строили всем институтом долгих семь лет.
Чтобы мозг мог жить и, в некоторых случаях, думать к нему добавлена огромнейшая пристройка в виде туловища. Так вышло и у нас: на шкаф с блоками памяти пришлось полсотни с блоками управления, контроля, кодирования, дошифровки, питания… Да еще сверху — точнейший атомный хронометр. А еще и «глаза», и «уши», и — всякие рецепторы. И все это в тройном экземпляре: чтобы по выходу из строя одного «органа» незамедлительно подключался резервный.
Лесик завидует черной завистью машине — у него слабое зрение и песок в печени, — и шутит тоже по — черному. «Выкатить бы близорукие глазки, да поставить свежие, — говорил он, страдальчески подперев рукой голову и глядя христовыми глазами на машину. — И печенку не мешало бы пропылесосить». Я тогда здорово перепугался… Представьте: ночь, нормальные люди и нормальные машины спят, кто — то смотрит полнометражный сон, где — то интим, а здесь — я, не зная, чем заняться, ищу себе занятие, от гудения машины уже гудит в голове, и вдруг Лесик выдает что — то из области психопатологии.
Мы с Лесиком — «скорая помощь». Нас потому и выгоняют в ночные дежурства, чтобы машина не оставалась без пригляду и чтобы при малейшей поломке мы сделали все возможное для ее устранения. Время в пашей машине не должно останавливаться никогда. А чтобы мы сами не стали причиной неисправности машины, пусть даже из чисто профессионального побуждения, все, что можно было открутить, опутали проволокой и опломбировали. Лично я не против этих мер, хотя у меня руки чешутся покопаться еще в машине, зная, чем чревата для нее остановка даже на секунду.
2
Я ничего не предпринял сверх запрета: не вскрыл ни одной пломбы, не включал вводных устройств. Я только нажал кнопку ВЫВОД ИНФОРМАЦИИ. Мне нужно было знать, с какой это стати практически бездействующая машина пожирает столько энергии…
Признаться, я думал, что это шутка программистов, введших в машину столь нелепую программу поведения. Но очень скоро мне уже было не до шутников, не до Лесика, храп которого уже не раздражал меня.
Едва я нажал кнопку, как экран дисплея, на котором я еще недавно вел боевые действия, словно взорвался множеством картинок. Впрочем, это были не совсем картинки, скорее поспешно набросанные эскизы — стилизованные контуры предметов со слабой, едва намекающей на тени, штриховкой внутри. Картинки накладывались одна на другую, как схемы выкроек в журналах мод. Поначалу я так и принял их за выкройки. Если бы не их движения…
Я попробовал проследить взглядом за движением одной из картинок — какой — то жуткой помеси слона и таракана. Сосредоточив все внимание только на этом существе, я заметил, что оно передвигается к левому краю экрана. Шесть слоновьих ног несли на себе плоское обтекаемое тело, к которому были подвешены рачьи клешни, длинные усы в такт движениям прогибались на концах, между усами извивался, что — то выискивая впереди, хобот. Существо время от времени взбрыкивало задними ногами, словно отбиваясь от кого — то наседающего сзади. Подойдя к краю экрана, оно величественно скрылась за ним.
Потом мой взгляд выхватил из мешанины уже знакомые мне изображения человечков и марсиан, барражирующих над ними. И только тогда я заметил, что на экране разыгрывается целая баталия. Война миров шла с переменным успехом, но к концу остался только один человечек среди крестов. Бой начался заново.
Я просмотрел несколько вариантов сражения — они заметно отличались по ходу один от другого, — но почему — то всегда, с непонятной неизбежностью, мой маленький солдат оставался в одиночестве. Но теперь я знал, что машина занята не только ликующим человечком, что она тратит огромную энергию на свои непонятные картинки. Что же она моделировала? И что вообще с ней происходило? Я откровенно не понимал, да, мне кажется, и не пытался что — то понимать, а просто смотрел на экран, обо всем забыв, не в силах оторваться от картинок.
Изредка экран вспыхивал на мгновения четкими, но непонятными образами. Мне показалось, что я видел в этих вспышках изменяющуюся с каждым новым кадром мимику нечеловеческого лица. Почему показалось? Не знаю, наверное, это срабатывало седьмое чувство. Почему седьмое? Да потому, что шестому обычно приписывается ощущение опасности. У меня же было другое ощущение. Словно сопереживания.
Я чувствовал, что мышцы на моем лице непроизвольно напрягались, расслаблялись, вытягивались, двигая за собою кожу. И вместе с этим во мне вдруг лавинно ожили самые разные чувства. Я и улыбался, и хмурился, и злился непонятно на кого. И все это во мне рождалось беспричинно, и с такой поразительно быстрой сменой оттенков, что я не успевал сообразить, чего это ради мне вдруг становилось весело, как тут же чувство меняло свою полярность, и снова я пытался сообразить — отчего мне страшно…
Но потом я все же ухитрился выхватить взглядом одну из картинок, и мозг мой успел ее зафиксировать. Это была улыбка. Просто нарисованная на экране улыбка. Отдельно. Не было лица, нарисованы были только чуть приоткрытый рот, с поднятыми кверху уголками, череда морщинок — штришков по бокам его, прищуренные глаза без зрачков, веселые дужки над ними. Я моргнул, и увидел перед собой уже другое выражение. Сейчас улыбалась только одна сторона рта, а штришки морщинок стали резче, жестче и выразительнее. На этом рисунке не было глаз. И я понял, что это изображена усмешка. Или равнодушная, дежурная улыбка. И еще я понял, что тоже усмехаюсь. А внутри у меня было что — то такое барственное, холодноватое и надменное. Я вспомнил, что подобное выражение строило мое лицо, когда в
