До трактира от городских ворот скакать было всего полверсты. Болард узнал фахверковый дом с каменным цоколем и выстроенные покоем кирпичные службы, и сердце пропустило такт. Именно здесь в подвале Майка не хотела пускать дона в парламентеры, солнце светило в продухи и пахло чесночной колбасой…
— Ты что, дон? — подхватил его под локоть Элайя. — Выглядишь так, будто призрак увидел.
А то. Увидел.
Барон сплюнул в дорожную пыль.
Похоже, сегодня дурные воспоминания мучили не его одного. Ох, не рад был трактирщик вновь видеть дона Смарду. Совсем не рад. Едва-едва двойной платой за постой убытки от консульского легиона возместил — и нате вам. Пришла беда, откуда не ждали…
Но — совладал с собой, склонился с кривой, как прокисший борщ, улыбкой:
— Пожалте, доны…
Пожаловали. Элайя тихо присел в уголке, Болард оперся локтем о стойку, доверительно наклонился к мужику. Мельком пожалел, что тот не девица: из подобной позиции удобно было заглядывать за корсаж. Должно быть, хозяин то же самое подумал: щеки сделались кирпичными. Он стал передвигать по стойке деревянные кружки, воняющие пивом.
— А нацеди-ка ты мне, милейший, торинейского урожая 1470 года. Имеется такое? И к вину рыбки, скажем, карасиков… День сегодня постный.
— Карасиков? Или окуня? Крупный окунь есть.
— Карасиков или окуня? — переспросил Болард у Элайи через пустой зал.
Тот закивал, мол, любое сойдет.
— Карасиков, и к ним редьки маринованной.
Трактирщик ускакал за занавеску. Болард же присел за стол подле священника, разглядывая заведение. Смотреть особенно было не на что. Дубовые корявые столы, опрокинутые на них табуреты, в углу двое странствующих мастеровых над чарками, рядом на скамьях ящики для инструментов с широкими ремнями. Пятница.
Подоспели жареные в сметане карасики. Умопомрачительный аромат отодвинул дурные воспоминания. Вино тоже оказалось превосходным. Доны выпили и дружно захрустели обжаренной корочкой. Трактирщик слушал, молитвенно закатив глаза.
— Еще чего-нибудь желаете? — обнимая бутыль полотенцем, он следил, чтобы чарки опасных гостей не пустовали. Дон Смарда глядел, как почти черная жидкость плещет на дно, поднимается, затопляя изнутри глиняные стенки, подходит под золотой ободок и замирает. Вот он, профессионализм.
— Говорят, служанка у тебя славно пляшет. Хотелось бы поглядеть.
Рука хозяина дрогнула. Торинейское плеснуло через край. Потекло по столешнице.
— Завтра, господин, приезжайте. Сегодня пятница, грех.
Болард оглянулся на Элайю:
— А мне святый отче грех простит. Опять же. Негоже доброго человека, что мне о вас поведал, до завтра в холодной держать.
— Уверуйте, да простится, сыне, — подтвердил Элайя глубоким тенором. Барон сглотнул: «сыне» был едва ли не вдвое старше. А священнику ничего, привык.
Трактирщик полыхнул глазами. Должно быть, обдумывал, что сделает с болтуном, если отыщет. Потом поклонился, сломавшись в поясе. И ушел за стойку. Не было его долго. Наконец дрогнула кожаная занавеска, отделяющая зал от внутренних помещений, и один за другим потянулись косорылые музыканты: скрипка, бубен, дуда. Расселись на скамьях. Хозяин расставил по периметру большого стола толстые свечки — аналог будущей цветомузыки, зажег. Без того темные углы трактира исчезли, отсеченные колыханием огня. Потянула ноту скрипка — три струны на корявой деревяшке. Толстомясая нечесаная девка горстью стукнула в бубен, рассыпала горох звуков. Увертюра, как на вкус Боларда, была слишком долгой и негармоничной. Но тут занавеска еще раз хлопнула: и вторая девушка очутилась на столе. Одетая. У дона Смарды возникло желание потрясти трактирщика: на предмет соответствия товара рекламе. Но Элайя поймал друга за локоть. Указывая на оживившихся мастеровых, горячо зашептал Боларду на ухо:
— Они ее плясы раньше видели. Ни разу не раздевалась.
— А не врут?
Спросил разве для порядка. Что одетая, что раздетая — эстетическому вкусу барона девица не отвечала. А для голытьбы — сойдет. Лицо, размалеванное белилами, на щеках два карминных круга, такие же яркие пухлые губы, насурьмленные брови — точно печной сажей мазаны. Из одежды поверх сорочки и дюжины нижних юбок — черный сарафан с широкими лямками, скрепленными кругляшами запон, а поверх навешано оберегов килограмма на три. Все больше деревянные, медные да глиняные. Волосы недлинные, черные, одна прядь скреплена на темени гребнем, другие пуделиными ушками болтаются вдоль висков. Болард вспомянул своего Семена, взгрустнул. От нечего делать стал смотреть, как девка танцует. Сморгнул, узнав в плясе «Тинтернель». Тяжеловесный придворный танец с простейшими фигурами: три приставных шага вперед, три назад, переход, и так сорок раз… Но когда-то… неловкие звуки, извлекаемые из гитары соседом Симочкой: шарманочная мелодия — монотонное 'ум-па-па, ум-па-па'. Считай, что вальс. И тонкая ладошка Майки в его, Боларда, руке…
Из ослепшей квартиры есть выход один:
В тополиную злую метель.
Я неслышно явилась к Вам сон, господин.
Потанцуйте со мной тинтернель.
Вспоминайте, как были беззвучны шаги,
Как устало играл менестрель:
Звуки флейты, как ветер, легки и туги.
Это — танец теней — тинтернель.
А потом во дворце Вы остались один,
В витражах разгорался апрель.
Я вернулась сквозь вечность к Вам в сон, господин.
…Потанцуйте со мной тинтернель…
Выть хотелось. Биться головой о стену. Хватит!!! Девица легко спрыгнула со стола. Думала убежать за занавеску, но Болард ухватил ее за горячее запястье. Музыканты сбились с такта — как давеча сердце, замолчали.
— Если вам не понравилось, я ее накажу.
Болард ужом сыкнул на хозяина: заткнись!
— Как тебя звать?
Толстомясая погладила бубен на колене, объяснила за танцовщицу:
— Грета. Немая она.
Напоминание о сестре царапнуло. Неясная мысль забрезжила, но еще прежде, чем обдумать до конца, барон швырнул трактирщику кошель:
— Ключ от лучшей комнаты. И пусть вот она вина мне поднесет, — толкнул танцовщицу к хозяину. — Только не хуже, чем было.
