консолидированная позиция взрослого большинства (и стабильное государство как одна из важнейших «родительских структур»), и постепенно новое поколение становится социально более адаптивным. Но ситуация принципиально меняется, когда и это взрослое большинство оказывается в состоянии «кризиса переоценки», «пересмотра всех устоявшихся норм и правил» и т. д., что характерно не только для всего бывшего «социалистического лагеря», но и для всего мира, который входит в новую эпоху и переживает системный кризис смены парадигмы развития одновременно со сменой национальной и конфессиональной составляющих европейской популяции. В этой ситуации естественная (возрастная) агрессивность одних не только не встречает адекватного противодействия, но и катализируется ситуационной агрессивностью старшего поколения (и уходящей, и приходящей популяций).
Далеко не праздный вопрос: почему кумиром множества социальных активистов самого различного толка и террористов (одновременно) стал фактически один человек: сын плантатора, в 12 лет впервые выступивший против унижения школьным учителем, затем — врач по образованию и революционер (хотя сейчас его бы назвали террористом), который характеризуется как человек высокой душевной чистоты и беспримерной самоотверженности? Это именно тот социальный образец, которому следует подражать? И есть ли у него достойные конкуренты?
Если сформулировать вынесенное в заголовок понятие предельно кратко, то — это почти генетически заданная убежденность: «Мой род не может быть плохим!» А в более общем варианте: «Мой народ не может быть плохим». Характерно, что «родовой миф» оживает всякий раз, как только возникает какая-либо угроза витальным потребностям конкретной личности, рода или народа. Витальные потребности обычно соотносятся с жизненно важными факторами обитания: наличием достаточного количества воды, пищи, территории, возможностей для продолжения рода, но включают в себя и такие, казалось бы, «несущественные» факторы, как самоуважение, престиж, чувство достоинства, наличие жизненной и исторической перспективы и т. д. (причин для обращения именно к этим последним факторам сейчас более чем достаточно).
Понятие родового мифа было бы неполным, если бы мы не учитывали всегда присутствующую при этом защитную проекцию вины и агрессии вовне: если что-то плохо (в сфере удовлетворения всей «гаммы» или хотя бы части жизненно важных потребностей), то виноват не я, не мой род, не мой народ. А кто? Инородцы. При этом в качестве главных виновников чаще избираются те, кого легко отличить по внешним признакам. И второе правило — они должны быть достижимы для наказания. Поэтому «виновные» всегда находится не где- то за тысячи километров, а в том же месте, где требуют своего выхода (ситуационные или исторические) обида и агрессия. А вероятность «наказания» невиновных усиливается, если они малочисленны и фактически беззащитны. Так появляется социальная или национальная нетерпимость. Наиболее подвержена таким чувствам молодежь, для которой, как уже отмечалось, вообще характерна повышенная агрессивность, а кроме того — жесткость установок, жестокая приверженность идеалам и бескомпромиссная ненависть при их крушении.
Мне приходилось сталкиваться с этим и в городах России, и в Лондоне, и в Париже… Везде одни и те же жалобы: вот пришли ЭТИ — и захватили рынки, гостиницы, торговлю, криминальный бизнес и т. д. Я всегда в таких случаях спрашиваю: «Вы живете здесь сотни лет, а почему сами ничего не захватывали?»… Может быть, нам нужно более внимательно отнестись к некогда столь популярной теории пассионарности Л. Гумилева?
Мной уже не раз обосновывалось, что все современные демократии находятся в затяжном периоде «стагнации», хотя эти процессы в западном мире пока не слишком очевидны. Поэтому обратимся к более динамичным примерам «новых демократий», и прежде всего в многонациональных государствах.
Привнесенная демократия (с немедленно гарантированными Конституцией всеми правами и свободами) при отсутствии демократической традиции и сохранении тоталитарного типа самосознания социума создает особую «питательную среду» для размножения вируса интолерантности и терроризма.
Уверен, что никто не воспримет это всерьез, но терроризм заразен, и сейчас из традиционных очагов эта «инфекция» активно распространяется по всему миру, передаваясь от человека к человеку информационным путем. В кратком варианте это трудно обосновать, но, безусловно, особо подверженной заражению этим вирусом оказывается категория уже упомянутых социальных активистов (во всяком случае, никто не заподозрит в террористе «пассивную личность»). Такие психологические процессы идут и закономерно будут развиваться во всех, прежде всего — «нетрадиционных», а затем — и в традиционных «демократиях», где все еще существует иллюзия того, что их (или наши общие — европейские) демократические ценности всем сердцем будут восприняты всеми слоями населения, включая неуклонно растущую европейскую прослойку эмигрантов с Востока и Юга. Ирак или Англия — далеко не последние примеры. А если не будут восприняты? Что будем делать?
Наши демократические ценности сильно обветшали, более того, можно было бы признать, что они во многом дискредитировали себя и уже не имеют того пафоса и привлекательности, за которые когда-то шли на баррикады. Мы не заметили, как после долгого пути под знаменем европейского (христианского) гуманизма оказались в мире без веры и идей. Мы все реже прибегаем к высокому слогу при описании современной действительности и все чаще приумножаем зло. И молодежь отказывает нам в доверии. Это звучит не очень убедительно, но нам стоило бы более внимательно вглядеться в зеркало современного кинематографа…
Зрелище зла и насилия порождает не только негодование, возмущение и презрение, но и потребность в отреагировании — потребность в зле и насилии. Страдают не только все свидетели преступления, включая убийц и еще не способных понимать трагичности происходящего безмолвных младенцев. Эпоха масс-медиа принесла не только информационную прозрачность нашего мира, она приоткрыла и темную бездну наших душ, дойдя до их самых зловонных закоулков, где явно витает тошнотворный привкус крови. Присмотримся внимательнее к современному кинематографу, который старательно удовлетворяет наши потребности и тайные желания и одновременно пытается убедить нас, что происходящее в реальной жизни «не так уж страшно». Мы почти смирились с тем, что мир несправедлив, и молча признали, что наши групповые интересы и ценности важнее индивидуальных, а наши коллективные европейские — даже несопоставимы со всеми иными. Нашими главными героями стали люди с оружием, и ежедневно в наших домах раздаются тысячи выстрелов и льются потоки крови с экранов. Мы канонизировали демократию с таким же веским обоснованием, как ранее коммунизм — «учение Маркса всесильно, потому что оно верно», и не хотим видеть ее пороков. Более того, мы решили «подарить» ее всему остальному миру, несмотря на его отчаянное сопротивление. Я не против демократии — я против насильственных даров и фетишей. Мне никак не понять: почему трагический большевистский переворот в России, совершенный на германские деньги, был предательством, а финансирование не менее кровавых демократических преобразований там, где для них нет никакой почвы, это благо…
Массовый гипноз СМИ и приверженность групповой морали побуждают нас делать то, что мы никогда не стали бы совершать индивидуально, в том числе — думать и говорить совсем не так, как диктует нам совесть. И при этом мы настойчиво убеждаем себя, что мы — невинны; зло — не в нас; это нас — предали; это нас — обидели; это мы имеем право на возмущение и отмщение; зло должно быть уничтожено. Иначе «плохие ребята» разрушат наш мир. И чтобы этого не произошло, мы делаем все, чтобы разрушить их мир. Много ли добра и человечности в этой позиции?
При современном военно-экономическом уровне сверхдержав захват территории или подрыв экономики в том или ином регионе — это уже чисто «техническая» задача.
А как быть с идеалами тех, кого захватили или подчинили? Много ли известно массовых случаев обмена идеалов и веры на бутерброды, джинсы или даже мерседесы? Мы нарциссически уверены, что неевропейские страны (или эмигранты с Востока) страстно мечтают присоединиться к нашим идеалам. Так ли это? Если да, то почему мы постоянно твердим, что они угрожают нашему образу жизни? А мы — их? А если идеалов, которые составляют неотъемлемую часть личности (как рука или нога — часть тела), лишают насильно, не наивно ли ждать за это благодарности со стороны травмированных миллионов? При самом
