крайней мере, сегодня, — и нельзя мне в таком виде показываться на глаза студентам…
— Позвонишь от меня, — объяснил Викулов, и Даблин благодарно кивнул, держась руками за обрешётку потолочного светильника фургона. Викулов одной рукой освободил от рамок скамью под боковым зарешёченным окошком, стянул Даблина вниз, усадил и сам сел рядом, обняв его за плечи. — Закрывай окно и бегом в машину, — скомандовал он Лёньке. — Сядешь в кабину, скажешь, пускай подъедет к парадному.
«Задачка ещё не решена, — думал Даблин, невесомо покачиваясь в надёжных объятиях Викулова. — Реваза надо ещё убедить. Заставить я его уже вряд ли смогу, придётся убеждать… И заодно выяснить, знает ли он о „телеге“ Берестова… и если знает, то какую позицию займёт на бюро, — ведь его тоже пригласят завтра на бюро райкома… Всё-таки трус он, Ревазов, а обвинения против меня серьёзные. В духе момента: самовольное вмешательство в управление производством… применение административно- командных методов… поставил под угрозу срыва выполнение плана… Берестова он, конечно, выживет потихоньку — просто для того, чтобы самому жить спокойно, но это он сделает потом, а вот заступится ли за меня завтра?..»
Хорошо, что детская художественная школа смотрела окнами и парадным входом на лесной массив, сохранённый первостроителями в самом центре города: никто не увидел, как Даблина вытаскивали из жёлтого милицейского фургона и по воздуху волокли к подъезду школы.
Увидев телефон и знакомое кресло в кабинете Викулова, Даблин облегчённо вздохнул. Викулов подтащил его к месту, Даблин ухватился за подлокотники, втиснулся кое-как между столом и креслом, поёрзал, вжимая в него седалище и слушая привычное поскрипывание пружин. Рванул с телефона трубку, прижал её щекой и стал набирать номер Ревазова («Ну, я вас!»)… Сбился, прихлопнул рычажки ладонью и поднял глаза, ища источник беспокойства.
Викулов всё ещё стоял перед ним.
— Ты там Лёньке хотел что-то показать? — спросил Даблин. — Вот иди и показывай.
Викулов покивал, успокаивающе поднял ладони, на цыпочках, пятясь, вышел из своего кабинета и плотно притворил дверь.
Житие и смерть Ангелины Ковальской (продолжение)
Дядя Боря редко и неохотно вспоминал о своём спортивном прошлом. Но иногда, под настроение, после субботней стопочки, не прочь был и прихвастнуть. Особенно перед свежим собеседником. Тётя Лена, зная об этой слабости своего мужа, успела шепнуть гостям, чтобы не удивлялись, когда старик заведёт речь о былых рекордах. Мол, о чём ему ещё говорить, если дом — полная чаша и забот никаких: уже второй год, как оба на пенсии, а кавторанг Никита Борисович насчёт внука только обещать горазд. Вот вы молодцы: досрочно справились…
И действительно, едва тётя Лена с четырёхлетним Леонидом Леонидовичем удалились из кухни смотреть Никитины кораблики, как старик завёл речь о былых рекордах.
— Вот вы говорите: Бимон! — начал он, хотя никто о Бимоне не говорил: Леонид почтительно внимал, крутя в пальцах недопитую рюмку, а Люся озабоченно на эту рюмку поглядывала и прислушивалась к голосам из гостиной. — А что Бимон? Подумаешь, восемь девяносто! Да я за двадцать лет до Бимона…
Ну, и так далее. Люся всё это уже слышала, а отчасти и видела и охотно поддакнула дяде Боре, когда он обратился к ней за поддержкой. Ну, конечно, она помнит, как дядя Боря сигал через свою «Победу» в шестьдесят первом. Правда, это была не «Победа», а «Волга», и не в шестьдесят первом, а позже, когда Люсе было не то три, не то четыре года, а та вмятина на крыше сохранилась? Дядя Боря с досадой ответил, что вмятину он давно выправил, да и кузов уже два раза менял, и вообще, причем тут вмятина? Он же тогда с места прыгал, а надо было с разбега, потому что форма у него была уже не та, что в сорок восьмом, когда он два с половиной метра в высоту брал. Между прочим, Брумель свои два двадцать восемь только через пятнадцать лет сделал! Правда, на соревнованиях дядя Боря таких результатов себе не позволял: это же смерть всех прыжковых видов спорта — такие результаты; дядя Боря не какой-нибудь там Бимон, чтобы вот так взять и затормозить развитие спорта на целые десятилетия. И вообще, спорт — это несерьёзно. Рекорды хороши, пока ты в состоянии их обновлять, а былыми рекордами семью не прокормишь. Вот, например, Жаботинский…
Леонид вежливо улыбался и всё крутил свою рюмку, не решаясь её отставить, чтобы не обидеть дядю Борю, и не решаясь допить, чтобы не огорчить Люсю. А дядя Боря разгорячился и понёс какую-то чепуху о спортивной этике и о том, что на жизнь надо смотреть трезво. Кажется, он положил себе во что бы то ни стало заинтересовать зятя своей персоной и для начала пытался доказать прямо противоположные вещи. С одной стороны, получалось, что в дяде Боре погиб великий спортсмен, а с другой стороны, что на спорт ему было глубоко наплевать, особенно когда у них с Леночкой родился Никита и настала пора задуматься о делах земных, о чём-то более прочном и долговечном, нежели спортивные достижения…
Люся-то знала, что Леонида этими липовыми рекордами не удивишь — он прекрасно понимает, что это за рекорды, потому что он мог бы и сам такие рекорды ставить, если бы захотел. У Люси до сих пор сладко замирало сердце и перехватывало дыхание, едва она вспоминала белые ночи своего первого (и последнего) стройотрядного лета. Как Леонид пробирался после отбоя к её палатке, брал Люсю на руки, и они взмывали над палаточным городком, над Звонкой протокой, над сенокосным станом на том берегу…
Дядя Боря уже совсем было запутался в своих рассуждениях, но тут, на его счастье, вернулась из гостиной тётя Лена. (Одна, без Лёньки: Лёнечка там Никитины кораблики смотрит — и пускай себе смотрит, а мы пока со стола уберём и чай приготовим, тогда и позовём). Дядя Боря с озабоченным видом спросил её: помнит ли Леночка его результаты в высоту в сорок восьмом: два пятьдесят шесть или два пятьдесят восемь? Оказалось, что результаты тётя Лена давно забыла, а вот как они с дядей Борей через овраг прыгали — очень хорошо помнит, чуть не умерла от страха. Дядя Боря оживился.
— Ну, положим, не мы прыгали, а я прыгал, — уточнил он. — Ты у меня на руках сидела.
— Ох, давно это было! — сказала тётя Лена и подмигнула Люсе, которая помогала ей убирать со стола и мыть посуду.
— А лампочку! — воскликнул дядя Боря, грузно поворачиваясь к ним вместе со стулом. — Лампочку над подъездом помнишь? В три прыжка вывернул!
— Ещё бы мне её не помнить, — сказала тётя Лена, между делом пряча в холодильник графинчик. — До часу ночи возле отделения просидела, ревела, как дура. А он там, оказывается, с милиционером о спорте беседовал!
— Так он же меня в «Динамо» агитировал! — радостно сказал дядя Боря. — С этого же всё и началось!
И они стали вспоминать, как всё началось и чем кончилось, и у них выходило, что спорт — не такая уж бесполезная штука. Особенно если учесть, что на макаронную фабрику дядю Борю взяли именно как спортсмена, чтобы усилить команду легкоатлетов, и что ещё неизвестно, как бы ему удалось проявить свои организаторские способности в статбюро, куда его хотели было распределить после техникума… Словом, да здравствует спорт! Дядя Боря потянулся за графинчиком и досадливо крякнул, не обнаружив его на столе, а Люся озабоченно посмотрела на Леонида: не собирается ли он поддержать тост. Леонид не собирался, да и нечем было: тётя Лена успела незаметно избавить его от надоевшей рюмки. Теперь он крутил в пальцах чайную ложечку и откровенно скучал.
«Милый ты мой летун, — подумала Люся. — Поскучай ещё немножко, завтра мы отсюда уедем…» Она подошла к столу и, садясь рядом с Леонидом, ласково сжала пальцами его локоть, а он улыбнулся ей терпеливо и понимающе. Старики Абраизовы, к счастью, не заметили этого их молчаливого разговора. Тётя Лена как раз доставала из холодильника магазинный торт — жутко дефицитный, с орехами (не с арахисом, а с орехами!) и с шоколадным кремом, а дядя Боря вспоминал очередной эпизод из своей спортивной карьеры — как тренер безуспешно пытался вытащить его на областные соревнования. И тут в гостиной
