— Нет, ну какой он мне друг… Хотя, ха, мы же троюродные братья, между прочим!
И он поведал в лицах о Максиме, о том, что человек приехал из такой глуши районной и всего такого сам добился, руками своими, мозгами, зубами. И вообще, когда человек веселый, артистичный и неунывающий, это многого стоит. Но со своими «пунктиками», конечно, а кто без них. Среди таких Паша назвал и фанатичный интерес к политике, вполне определенного плана. Потому что накануне как раз Максим вынес ему весь мозг бесконечными разговорами про закрытие в Питере издательства «Ультра- культура», как производное — про зажимание ртов, про «тоталитаризм» и прочие увлекательные вещи.
— Папа называет таких «минус-люди», — глубокомысленно бросила Ольга.
— В смысле?
Ольга прочла короткую, с чужих слов, лекцию, что большая беда страны — то, что серьезная часть национальной элиты (Оля была старательна, повторяя) всегда против власти, любой, неважно, кто в Кремле — Путин, Ельцин или кто еще. Все эти люди, будь то лучшие бизнесмены, лучшие музыканты, сисадмины, кто угодно, всегда будут в стороне от любых шагов государства, хоть самых жизненно важных, будут пыхтеть, бухтеть (Оля была старательна), совать палки в колеса. Они всегда против, отсюда «минус». Большая беда стране.
— Ну тогда уж «минус-граждане». А то как-то уж получается по-фашистски. — Паша усмехнулся, и Оля тут же рассмеялась, поняла, что обстановку надобно разрядить.
Павлу стало чуть неуютно при упоминании об Олином папе: интересно, это в порядке вещей, что она просиживает ночь неизвестно где?.. интересно, она тоже не включает телефон?..
— Ну а ты расскажи про своих друзей, — предложил он.
Ольга медлила, молчала. О ком ей было рассказывать? Об Инне?..
В школе Ольга общалась ровно со всеми — как ей казалось; была доброжелательна да мила, и словно видела себя со стороны. Ей, кстати, это нравилось.
— А ты знаешь, что ты как в кино? — спросила однажды, пристально глядя, эта странная новенькая — Инна. Они заговорили на какой-то из вечеринок, которые регулярно устраивались для их класса: обеспеченными родителями это поощрялось. Пусть хоть перетрахаются, но друг с другом.
Ольга не поняла.
— Ты как в кадре все время, понимаешь? Причем не так, как в современном кино, сейчас так не играют. Сейчас все по-бытовому. А ты держишь лицо, делаешь лицо.
Инна, странно раскованная вообще, лихо пила в тот вечер полузапретные коктейли, а Ольга чуть не впервые не знала — как реагировать. Обидеться? Но Инна уже рассказывала взахлеб про старое кино.
И завязалась странная дружба. Ольга ходила к новой подруге, они смотрели ленты с Мэри Пикфорд и Марлен Дитрих. У Инны оказалась огромная коллекция дисков (и редких!), плакатов, атрибутов… У Инны оказались странные увлечения, и Ольгу это завораживало: новый мир, новое… Они переодевались в костюмы а’ля Марлен Дитрих в «Голубом ангеле»: цилиндры, мундштуки, ледяные взгляды. Был даже тайный, неясный для самой Ольги, словно это тут же размывалось в памяти, момент, эпизод. Замирая, Ольга с восторженным ужасом ждала, что все это кончится каким-нибудь оглушительным скандалом, но кончилось, как ни странно, ничем: все растаяло, потерялась где-то Инна… Кажется, они переехали в Англию.
Но осталась любовь к кино, — и Ольга помнила про то, что она всегда — как в кино.
IX
Парадокс, но она многое делала по-новому, совсем по-другому. На ум лезло продолжение этой мысли, как якобы логичный вывод: «в Америке научилась», но Паша гнал от себя это, стонал, гнал даже сейчас, изнемогающий от того, как садистски медленно катится капля пота. Это был сумасшедший секс. И она — как сумасшедшая.
До содрогания соскучился по Наташиному телу и нашел в себе силы на секунду отстраниться; все так же: небольшие, но очень красивые груди — как виноградины, с торчащими в стороны сосками; живот вздымался — она как будто задыхалась, а внизу — тоненько выстриженная полоска, игриво условная, как боковина спичечного коробка; и сейчас чиркнет…
Они сплелись на жесткой, скрученной местами до жгута, простыне, и она обхватила его ногами, сжимая, сжимая, и целовалась как никогда. А главное, в Америке она сделала пирсинг — проколола язык! Сейчас, лаская металл, Паша чуть удивлялся, как это, зачем: тинейджерские штучки — не в ее стиле… А потом все лишние мысли, да и мысли вообще, оказались далеко.
Паша дернул ногой.
Паша кончил.
Паша проснулся.
…
Идиотство, но серебряный крестик в итоге ночных ворочаний как-то оказался во рту. Кусочек металла. Только и всего.
Тикали часы на кухне, капало в мойке, в целом же держалась тягучая, напряженная тишина: почему- то Павлу стало не по себе. Он лежал еще минут десять, медленно соображая, что к чему, пытаясь разграничить сон, странный, остывающе мокрый, и явь, сегодняшнюю ночь в кофейне… Конечно, он проспал капитально. И родителей давненько уж нет дома. (Разбитый, встал, прихлопнул пузо чайника: теплый едва.) Но странно, что не звонят с работы. Или не странно? Черт…
От предчувствия скандала у Паши свело в носу. Ну конечно же. Он еще не знал точно, чем чреват его вчерашний «загул» — когда он раз за разом сбрасывал Максима, отключал телефон, холодея, — не мог объяснить, но чувствовал: разгром будет. И еще какой. Молчание сегодняшнее трубки казалось все более зловещим.
— Ну а чего такого? — В пустой квартире было не по себе, и Павел решил поразговаривать вслух, наливая чай. — Да я вообще не обязан работать по вечерам! Дурью маемся какой-то… Чушь, вообще! Я пришел заниматься нормальным бизнесом, а не какими-то… спиритическими сеансами…
Голос звучал все неуверенней, но не потому, что Паша самому себе казался столь уж неправым. Просто в этом было заведомо что-то пораженческое — в этом монологе. И настроение. Павел искал джинсы, одевался, как к зубному врачу. Не переставая прокручивать в голове адвокатские речи со слабыми наступательными нотками, он вдруг с подлинной досадой подумал, что ждал от этой работы — и правда — чего-то другого. Он кидался как в море со скалы, чтобы хотя бы разбить все, что болело, все, что Наташа, — так делают новокаиновую блокаду центра памяти. (И даже в самом слове ему чудилось теперь что-то сладко убийственное: «ново-Каин».) А получилось — плюхнулся на мелководье и буднично сидит, потирая ушибленный бок.
Но, может, не Максим в этом виноват?..
Словом, Павел шагал как на казнь, почему-то — сам не мог объяснить, и так не хотелось ему даже заходить, что едва пересилил себя.
Поначалу встретили даже шутливо. Завидев Пашу, Максим расплылся в медовой улыбочке и, подмигнув Эле, процитировал мультфильм, что «мы его на помойке нашли, а он нам фигвамы рисует». И хотя смысл шутки не вполне обнадеживал, так хотя бы форма…
— Элечка, дорогая, сходи погуляй, а? Будет тебе лишний час плюс к обеду. Пробегись по бутикам…
Вот тут Паша понял, что все очень серьезно.
Поняла это, уж неясно — как, «Элечка», смотавшись слишком торопливо, но не отказав себе в удовольствии пошутить на тему, что не мешало бы прибавить ей в зарплате, это в контексте «бутиков».
Максим посидел, помолчал. Глаза его оставались то ли насмешливыми, да не поймешь, но Паше становилось не по себе: маски, маски.
— Ты что делаешь, сука? — тихо начал Максим.
