отчете с похорон кто-то — видимо, дедушка — порывисто зачиркал Берию, упоминания, лики, речи…
Сели за пиво, за стол.
— Так чего у тебя случилось? — снова спросил Игорь.
Паша не знал, с чего начать. Эффектное «меня уволили» уже не годилось, так как — формально — ничего такого не произошло, но вместе с тем надо было найти слова, чтобы выразить: крайняя точка пройдена, и дальше по-старому быть уже не может.
Паша собрался с мыслями. Пожалуй, о событиях лучше по порядку:
— Я тут познакомился с одной девушкой… Кстати, очень интересной… Ее зовут Ольга.
— Ого!
Он не сразу въехал, в честь чего такое воодушевление в публике. Вернее, не придал поначалу особого значения всему тому чисто мужскому потоку шуточек, который хлынул в ответ: Игорь, тот только что не подмигивал обоими глазами, а Данила многозначительно пересказал бородатую шутку про байкера, «который так часто дрочил в душе, что, когда начинался дождь, у него вставал». Мораль ясна, и уже звучало вслух что-то в духе «правильно, давно пора, а то все один да один». Паша поздно сообразил и огорчился. За шутками было нечто более печальное. Мысль его друзей: Наташа его бросила. В какие благородные формулы ни облекай. Мысль его друзей: ну и черт с ней. Они действительно ждали от него любой интрижки. Они хотели отомстить ей.
— Так, хорош ржать! — пресек это Паша как можно более жестко. — Я же о серьезных вещах…
И он говорил, говорил — пожалуй, долго. Обо всем: о сегодняшнем скандале и прошедшей ночи… О том, как все к тому шло, как работалось в «АРТавиа», какие порядки, чего он там насмотрелся — за эти два с лишним месяца, наслушался на семинарах. О сытой, самоуверенной роже, в которую хотелось плюнуть.
Слушали молча, с переглотами пива. Видимо, впечатляло. Потом Данила с юмором назовет это «мюнхенской речью», модное словечко тех дней… В какой-то момент Игорь начал расхаживать по кухне, иногда казалось, что он и не слушает: возбужденный, сумасшедший даже взгляд — внутрь себя, нервная взлохмаченность… Иногда казалось, что он отшвырнет табуретку.
— Да это просто не лезет ни в какие ворота! — вдруг заговорил он, с такими бровями, точно радовался удивительному открытию. — Еще они будут вмешиваться в твою личную жизнь! Решать, с кем тебе встречаться, а с кем нет… Еще они будут тебе все портить!
Паша на это терялся, даже возражал с предательской неуверенностью в голосе:
— Нет, ну при чем здесь личная жизнь? То есть, конечно… Но это было не совсем то…
— Спокойно. — Данила весело, плакатно выставлял ладонь. Он вообще как-то оживился, будто нащупал почву под ногами — после кисельности последних дней. — Разберемся. Чего такого-то? Свидание с девушкой, все путем…
— Да какое свидание! — пытался слабо протестовать Павел, но его прерывал уже Игорь:
— Они же совсем офигели! Авиакомпания, блин! Золотые карты! Да это же все вранье! Они же просто грабят людей, гребут лопатой, все это чистый, грандиозный обман. Ты же помнишь, что нам летчики в Москве рассказывали?
Вообще-то, конечно, справедливости ради стоило возразить, что полупьяные ужасы, слышанные в общаге, — это особый застольный жанр (можно сказать — плач), и все рассказанное лучше делить на два. Как рыбаки меряют руками былой улов, так эти меряли, условно говоря, дырки в дюралюминии. Но, во- первых, хоть и с преувеличениями, но это все равно слишком походило на правду. А во-вторых — возражать не хотелось. Разливалась какая-то почти забытая эйфория братства. После всех сегодняшних потрясений Пашу переполнял внезапный восторг.
— …Ты их вообще не должен слушать! — витийствовал Игорь, прерывая обходы кухни только затем, чтобы хлебнуть пива. — Наоборот, надо сопротивляться! Еще чего, будут они тобой командовать… Пусть утрутся! Тебе что, это надо? Эта работа?
— Да пошли они на фиг! — Паша раздухарился. — Это же реально все жульничество! Я что, жулик? Я честный человек!
Странно, за все время в этой чертовой авиакомпании он впервые думал об этих материях. Например, о том, что завтра весь этот лом цветных металлов, купленный по дешевке в ближнем зарубежье, может и правда рухнуть. И тогда погибнут люди. Люди, которым он, Паша, оформлял карточки клиентов, можно сказать, впаривал их байками про «полную безопасность». И что? На его руках будет кровь?
А если завтра в самолет сядет кто-нибудь из близких?
Привычно было — метнулся мыслями к Наташе, но она далеко. Ей-то ничего не грозит. Ну а вот Ольгу он, например, собственноручно оформлял как пассажирку. А что, если полетит она?!
— Нет, с этими мразями надо бороться, — внезапно резко заключил Данила, прихлопнув по столу. — Команда мы или нет?
Они смотрели друг на друга, и волшебство витало на кухне, полной зимнего молчания круп: масляным огоньком каталось в пожелтевшей мойке, кидало тени на старую-старую пластмассу каких-нибудь радиоприемников да кулинарных шприцев. Пахло приключением. Пахло чем-то безбашенным, новым и даже ребяческим — после долгой и долгой, скучной спячки.
Им всем хотелось взорвать невыносимую эту жизнь, как взрывает берлогу медведь, голодный и разбуженный, расшвыривает землю своей тушей посильней гранаты.
Паша больше не мог терпеть, потому что энергию боли и обиды — его, брошенного — просто уже некуда было направить. Крушить все вокруг?
Данила больше не мог терпеть: «нелюдь», он не мог уже изображать, что не слышит шепотов за спиной. Стальные канаты устали. Нервы устали. Он ни в чем не виноват, а если и виноват, то искупил давно. Все-таки — ему было не плевать. И оставался только бунт.
А Игорь кидался в новые приключения с голодным писательским бешенством. Как и во всякий с головой увлекающий замысел. В новую книгу? — можно сказать и так, вот только Игорь, пожалуй, уже начал понимать, что «настоящих», больших и значимых книг — у него, увы, не сложится. Тем с большим азартом он заигрывался в реальной жизни, начинал «писать» саму жизнь, а это, поверьте, куда увлекательней.
У Агаты Кристи, кажется, был такой персонаж — старый театральный актер, которому случилось расследовать убийство. А этот актер когда-то играл хромого сыщика. И вот когда он начинает думать об убийстве, распутывать, он едва-едва, незаметно для себя, прихрамывает: он снова играет…
Друзья сидели на кухне до ночи, а в покинутой комнате впустую работал телик, и эфир наполнялся рекламой пива, в которой, по новому закону, нельзя показывать людей. И как теперь креативщики да рекламщики только не изгалялись. И этот ночной мир — какой многообразный и странный без людей («мама и нейтронная бомба»), этот странный, странный мир.
X
— Штирлиц идет по коридору.
— По какому коридору?
— По нашему коридору.
— А куда он идет?
И в этом месте старенький адъютант Мюллера — кажется, по фамилии Штольц, однако нет уверенности, ибо столько классики мешается в винегрет, — выразительно пожимает плечами.
Эпизодик, который довольно часто крутят по ти-ви. Верно, потому что в нем редкое сближение патологически серьезной, арийски выхолощенной ленты со всем тем пиршеством анекдотов, которое развилось потом, — которое категорически не приемлет Тихонов, впадающий в трясущуюся странность, и, наоборот, ценит Броневой, желтеющий — кожей дубеющий — замирающий, как варан… Паша чуть улыбнулся: роль «киноведа» его забавляла… — а с Ольгой они за последние дни списывались четыре или пять раз и с такой серьезностью дискутировали о старом кино, что приходилось втайне шнырять по всей википедии. Роль знатока требует жертв.
Штирлиц идет по коридору… На входе в вестибюль горели красными глазами турникеты, и несколько
