Уже возле такси Ольга вдруг остановилась, обняла и поцеловала. И сразу села в машину. Павел и опомниться не успел, как хлопнула дверца, и огонь оранжевый медленно уплыл по двору, барабаня в черных окнах первых этажей.
Ух! Ничего себе.
«Игорь с Данилой, наверное, висят на подоконнике». Это улыбнуло. Все в Паше пело, и вино будто только сейчас ударило в голову, не ударило даже, а все как в сказке. Павел стоял на месте. Уходить сразу не хотелось. И думать не хотелось.
Перед ним, в темноте, чуть измененные снежными шапками, стояли силуэты трех иномарок — типичных, жукоподобных — и мигали вразнобой голубыми диодами в лобовых стеклах: сигнализация. Вспомнилась почему-то желтенькая детская энциклопедия, истрепанная, полувековой давности. Много мечтавшая о будущем в томе про технику. Автомобили с пометкой «2000 год» там тоже были жукообразными, пожалуй. Но считалось, что они будут летать по воздуху. И если бы сейчас и здесь оказался человек из пятидесятых, подумал бы, что самое главное в машинах перед ним — это именно мигающие голубые огоньки. Космическая связь, или фотонный двигатель, да мало ли. И было бы ему невдомек, что это — дешевая китайская «сигналка» — на самом деле как раз ничего не значит. Суть машин осталась прежней. Все остается прежним…
А белая роза осталась забытой на подоконнике.
XII
— Может быть, «Вдову Клико»? — с аристократическим прононсом пропел Максим, поворачивая в руках бутылку, блестяще-гнуто-черную, как морской голыш.
— А? — встрепенулся Паша.
— Да нет, это не оно. — Максим аккуратно поставил вино на место и пробежался по батарее бутылок пальцем, с едва уловимым стекольным волнением воздуха. — А может, возьмем вот это — «Молоко любимой женщины»? У нас первое время стыдливо переводили как «Молоко Мадонны», не помнишь? Алкогольный стаж не позволяет?
— Да мы все больше пиво с водкой, — почти злобно ответил Паша: не смог сдержаться…
Максим продолжал капризно барствовать у богатых витрин: сегодня он был в ударе. Яркое, весеннее уже солнце. Отличное настроение. Приступы счастливой болтливости — и Максим поминутно хватался за мобильник, щебетал, хохотал. А может, так он разминался — готовился к вечерней «проповеди». Бда-бди- бду-бда.
Они так долго торчали в супермаркете, что даже Элечка успела заскучать, что с девушками ее склада в магазинах приключается нечасто. Выбирали вина и закуски для импровизированного фуршета, который почти всегда сопровождает собрание клиентов «АРТавиа», или «встречу друзей», как принято говорить в их «новоязе». Шатались битый час. И неуемный Максим то читал младшим коллегам лекции, как надобно выбирать продукты в супермаркете (на самом видном месте — дорогое и не самое свежее, и это целая наука: в бурной молодости ему случалось и эту науку постигать), то потрясал бумажником на кассе, купечески покрикивая «Фирма платит». Паше, мрачному, толкавшему тележку, то стыдно, то противно. Острую неприязнь к шефу — почти бывшему, и родственнику тоже почти бывшему, — перешибить не удавалось, она была уже порой иррациональна в своих проявлениях, и Пашу бесило в Максиме даже то, что раньше нравилось.
Они выкатились наконец на солнце, на стоянку, где по краям уже бежали ручейки, фактурой — мучительными косами — напоминавшие стебли мать-и-мачехи. Максим картинно щелкнул брелоком. У темно-синей «Ауди» вскочила крышка багажника.
— Ну что, орел, сам-то о машине не думал еще? — со значением спросил Максим.
— Нет, это будет уже слишком, — загадочно парировал Паша и стал чуть ли не закидывать покупки в багажник.
— Э, ты осторожнее с бутылками…
Плюс ко всему, Паша остро не выспался и сейчас едва двигал ногами. Утром (когда солнце готово было пережечь к чертям старенький, надоевший обеим сторонам тюль) он встал столь разбитым, что решил сварить кофе, чего не делал с раннестуденческих лет, с оглушительной первой смены. Тогда он скакал из ванной в кухню и обратно, с пенной костью — зубной щеткой — во рту, с костью утренней в трусах: следил, чтобы кофе не закипел, сторожил, когда в турке начнет подниматься коричневая шапка. Тогда энергии было не занимать, и непонятно, к чему вообще кофе… Сегодня, тяжелый и старый, как слон, Павел искал сначала кофе, выдохшийся и блескучий, словно марганец, затем — турку в жирной пыли, отмывал… и ничего уже не хотелось.
Еле поднимался, потому что полночи проговорил с Наташей. Она позвонила растревоженная:
— Ты знаешь, что с мамой?
В последние дни они общались очень странно. Раньше-то случалось что угодно: и искренние минуты, когда она признавалась, как скучает, и любит, и встречи ждет; и жесткие истерики, и попреки, что не позвонил, не был в сети в означенное время… Не ревность даже. Детская такая злоба, беспричинная и беспощадная, с некрасивою скобкою рта. Всякое случалось. Теперь Наташа, часто замолкавшая, будто думала постоянно о чем-то, не касающемся Паши, была обращена внутрь себя: проговаривала, вздыхала. Остывшая и уставшая.
— Предынфарктное состояние?!
Сама Анна Михайловна Павлу, разумеется, ни в чем серьезном не призналась: обследования, пустяки, точечки… точечки перед глазами.
— Мне, наверное, надо возвращаться, — глухо сказала Наташа.
— Нет, ну погоди, не пори горячку, как это — возвращаться? Ты с таким трудом поступила…
Неожиданность такая, что самое разное пронеслось в Пашиной башке. Возвращаться? Надо же. Ему- то казалось, что она не остановится ни перед чем, пойдет вперед и вперед, к своему светлому, а они, все они, ее близкие… Оказалось — как заложники в плохом кино. Оказалось — так банально все тормозится, и есть-таки рычаги, стоп-краны, — а как он убивался полгода назад, именно от того, что этот взлет Наташин не остановить ничем.
Предынфарктное состояние — это, конечно, серьезно, и даже очень.
— Слушай! Так, может, я смогу что-то сделать? Я здесь, я всегда могу помочь твоей маме, не чужой же… Лекарства там, или ухаживать… Я могу! Серьезно, я с радостью!
— Спасибо, Паша, — произнесла она серьезно, аж сердце забилось: Паша не помнил, когда она в последний раз так… по-настоящему обратилась к нему.
— Спасибо, но… Не знаю. Маме нужна поддержка, у нее никого нет, а я — тут…
Потом уже, после разговора, который так и кончился ничем, он долго сидел в электрической, температурной ночи. Скакали палочки на странно полупустом табло будильника, звенела тишина да комарик настольной лампы, а он все сидел, сидел, сидел. Если она приедет. Полгода, три месяца назад он отдал бы все. Теперь?.. Обстоятельства понятны. Но парадоксально — сквозила легкая обида и опустошенность. Обида — за то, что ее мечта, в которую столько вложено и которой так невольно восхищался, будет предана. Опустошенность — потому что он приготовился уже к сопротивлению среды, что ли. Бороться. Биться. Готов был разломать ради цели всю свою жизнь, порвать стандартный макет с остервенелой сочностью картонной. А теперь? Если она надумает-таки?..
Но пока не надумала.
Машины стали совсем редки в проемах меж домами, и хищно кралось такси, когда он выключил-таки лампу: спать.
Утром с тупым упорством бился с расшатанным пенальчиком на кухне. Кофе кое-как нашелся. Слежавшийся, как минерал. Тут же обнаружилась жестяная круглая банка из-под чего-то, произведенного странами СЭВ: разбираться в градом побитой латинице (польский ли, венгерский ли) сейчас было неинтересно, а в детстве в голову не приходило. Тогда эта банка завораживала пронзительным цветом — кобальтовым, что ли, да и теперь не вполне выцвела. И опять — Максим. Яркой картинкой всплыл эпизод.
