прибор — душа, которой наделено всё живое… оно незаметно существует в нас, и мы пользуемся им, надёжным убежищем, когда мир необъяснимо отторгает нас и завтра кажется недостижимым. И если «одиночество в толпе» стало обычным с развитием современного мира, то одиночество в себе — всё более ценимым и дорогим… в него глубже и глубже зарывается человек, и труднее и труднее найти туда дорогу чужому взгляду, чужому сердцу. Зато там, в тайных незримых пространствах, есть возможность достичь самого себя и наслаждаться снова и снова одним и тем же счастьем, переживать снова и снова один и тот же триумф и, нисколько не смущаясь, достигать всего желаемого, что так ярко оживает на бледном, несмываемом фоне невероятности и невозможности.
Огороженный больничными стенами, предоставленный самому себе, избавленный от суетных забот, Додик уже не переносился в свой любимый мир, где жила Милка, — он не выходил из него… он строил и достраивал его, не упуская незначащие мелочи… там всё было ему так дорого, что хотелось сделать его совершенным! Он населял своё сокровенное одиночество самыми дорогими людьми, он жил там самыми яркими и открытыми чувствами и не боялся, что чужая воля может разрушить его своим грубым прикосновением и ничтожным капризом…
Может быть, поэтому всё, что обрушилось на него на воле, показалось таким сокрушающим селем, что он растерялся… его душевный иммунитет не был готов к новым жизненным передрягам.
— Парень! Где тут пивка попить хорошего? — Додик обнаружил, что стоит на бордюрном камне у перекрёстка, шикарная невиданная машина остановилась перед ним, и сквозь плавно опустившееся стекло мужчина лет сорока, перегнувшись от руля вправо, к нему, снова спрашивает, выводя из оцепенения: — Мужик, где тут пивко хорошее? Покажешь? Садись! — и плавно открывается тяжёлая дверь, он оказывается в огромном бежевом салоне, удивляясь, почему это делает, снова плавно ползёт стекло, и мотор не ревёт и не стучит, а чуть слышно что-то внушает шелестящим шёпотом… а он только слушает и со стороны наблюдает за всем, что происходит, так и не произнося ни слова… — Я ухожу через три дня… — продолжает незнакомый, — куда время убил, сам не знаю… в Таганрог смотался… к одной зазнобе, здесь — к другой… три дня осталось… слушай, отпуск убить — тяжелое дело… пить не пью шибко… бабы надоели… это, когда их нет долго, с ума сходишь, а подряд много — надоедает… правда… и в запас не на…ся… а ты здесь живёшь, местный? — и Додик вполне обходится кивками головы, жестами налево, направо… а представившийся Станислав всё говорит, и говорит, и не может остановиться… он накопил слишком много внутри себя там, куда опять уходит, и видимо, знает, что опять придётся долго копить, и он хочет вырваться из своего одиночества… — Слушай, а ты что делаешь? Вообще? Кормишься чем?
— Фантазирую! — произносит Додик первое слово.
— И что? Платят?
— Конечно! Фантазирую и продаю!.. А людям этого всегда не хватает.
— Так ты что, сказочник что ли?
— Вроде… пишу…
— Э! Понял… ты, значит, писатель, ну фамилии я твоей всё равно не знаю — читать некогда… я на Толстом остановился, на нашем советском графе, значит! Слушай, мы правильно едем? — Додик кивнул головой… — У меня гениальная идея! — Станислав, бросив руль, всплеснул обеими руками, — пошли со мной! Пошли! Слушай!.. Оформлю тебя лаборантом… — Додик и не пытался сопротивляться, но Станислав убеждал его… — Мы в испытательный рейс уходим из Мурманска… предъэксплуатационный… огромная посудина… мне надо через три дня вылетать — служба!.. У тебя паспорт в порядке? Прописка московская? — Додик только кивал головой. — В данный момент не женат? Под следствием в семье никого нет? — Порядок! Едем в Главсевмор, там тебя оформляем в рейс, я запущу, — ты прилетишь позже, условия отличные! Напишешь репортаж! Зарплата здесь идёт.
— У меня нет зарплаты, — пробурчал под нос Додик, но Станислав не обратил на это внимания и продолжал:
— …а там кормят-поят, можешь поверить! Сухой закон, баб, правда, нет! Но ты знаешь, это их счастье, потому что мы потом такие голодные возвращаемся, что сам понимаешь! А? И целый день в твоём распоряжении… а кто Севером заболеет — это навсегда! Там жизнь. Там и воздух другой, и люди другие! Подальше от верхов… Ну, ты меня понимаешь? — Додик молчал и с изумлением смотрел на незнакомого человека… — Что ты молчишь-то? Советоваться не с кем, как я понимаю?
— Ну, вы же меня совсем не знаете, — ответил он чисто из вежливости, чтобы получился диалог, а не фонтанирующая тирада некоего спеца… инженера, наверное.
— И что? — возразил Станислав. — Господи! Ты не обижайся, конечно, но все грамотные, все пишут… чуть лучше, чуть хуже, какое это имеет значение… сколько вас там в союзе писателей? Десять тысяч? Ну, разве может быть в стране десять тысяч писателей! Не обижайся! Толстой, Достоевский, ну, Чехов… а остальных не отличишь ведь… обиделся?
— Нет, — возразил Додик, — во-первых, как можно обижаться на мнение оппонента, — это ж глупо, а во-вторых, вы ж меня всё равно не читали… так заглаза, как «Доктор Живаго»…
— Обиделся. Зря. Я ведь к чему сказал: это замечательно, что про нашу работу напишет книгу профессионал… а то накропает потом Пантелеймонов, наш старпом, — и Станислав похлопал себя ладонью по плечу, обозначая погоны, наваляет, как статейку в стенгазету, и тиснет ведь, собака, обязательно тиснет — у него пробивная сила неимоверная… и все станут думать, что мы вот так и живём там, непрерывно совершая трудовой подвиг в засоренной ледяными полями и глыбами Северно-ледовитой пустыне… чушь всё! Понимаешь? Чушь!
— Понимаете, Станислав… — Додик остановился, судорожно вспоминая отчество.
— Послушай! Вот я понял, что мы на месте!
— Да, ярмарка! Здесь никто никого не знает.
— Отлично! — согласился Станислав, — за пивком переходим на ты… не возражай, — остановил он жестом молчавшего Додика. — Ты не думай, что я лопух с Привоза… Разрешите представиться, — он галантно наклонил голову, — зав. лабораторией XX исследований, доктор технических наук Чистов Станислав — и никаких отчеств.
— Давид Самарский, — ответил Додик, — не член никаких союзов! Ни политических, ни творческих, — подчеркнул он, сильно нажимая голосом, но Чистов не обратил никакого внимания.
— Значит так… — выстраивал он.
— Погодите! — перебил Додик.
— Погоди! — тут же поправил Чистов, — да, пойми, я всего тебя лет на восемь старше.
— Вот именно, — подтвердил Додик, — и уже столько успели в жизни, а я одну повесть два года уже мусолю.
— Закончил?
— Закончил.
— Как называется, можно полюбопытствовать?
— Милка.
— Не понял?
— Милка — так называется.
— Это в смысле «милая моя» и т. д.
— Нет, — спокойно возразил Додик. — Это имя… Милка Шухман, но фамилия слетела… имя осталось.
— Имя — это хорошо… почитать можно?..
— Когда выйдет.
— А когда выйдет?
— Никогда, — спокойно ответил Додик. Станислав смотрел на него долго и рассеянно.
— А зачем ты пишешь то, что напечатать невозможно? — спросил он совсем другим голосом.
— Так вышло, — пожал плечами Додик. — Они живые все оказались и сами полезли на бумагу… я только старался не опаздывать за ними, — Додик замолчал, удивлённый своей неожиданной откровенностью.
— А в рукописи нельзя?
