Додик вдруг замолчал, попытался сглотнуть, чтобы прогнать сухость, и хрипло выдавил:
— Всё. Не могу больше. — И оба долго молчали, понурившись.
Они одновременно заметили, что стало быстро смеркаться.
— Я на фронт не попал… года не хватило. — заговорил еле слышно Станислав. — Обмануть военкома хотел — не получилось, не пустили. Школу еле закончил… дальше учиться не брали. Отец — враг народа, — он говорил медленно, будто всматривался в написанное, выбирая, что стоит читать, а что неинтересно и можно пропустить… — Долго рассказывать… диплом когда сделал — за кандидатскую зачли… справка о реабилитации отца пришла… Тогда на работу взяли в институт номерной, в ящик… Те, кто не пускал, — завидовать стали: круг узкий — акустика… все друг друга знают. Докторскую через два года защитил, меня ещё подняли… никто не вспомнил, что учиться не брали, что не пускали… кому дело до таланта… я не от нескромности, не о себе… я вообще… можно, конечно, обидеться, и насупиться, и бросить всё… только честно ли это? Перед Россией, перед людьми, перед собой… это порядочно?.. Я про тебя всё понял… — вдруг обернулся он к Додику, — я это самым главным нервом чувствую, сердечным… потому что сам прошёл… когда ты сказал, что не член там и т. д. — Я понять то понял, да поверил не сразу — столько спекулянтов на этом деле появилось… эти в герои лезут, эти во власть, эти в великие… все ценз выискивают… а что толку… это почерк подделать можно, и походку можно, и голос даже… а глаза… глаза не подделаешь… и двух эхограмм одинаковых не бывает… только не сразу расшифруешь… понимаешь… я про тебя всё знаю… только не знал, что после Толстого тоже писатели водятся… не Фадеевы, Грибачёвы и Симоновы, да Бубенновы с Софроновыми… ты что думаешь, я, правда, ничего не читал после «Петра Первого»? У нас там библиотека огромная… да только из коллектора на Неглинке… а не из разграбленного имения Трубецких… те книги тут гниют недалеко… километров десять всего, в церкви заколоченной… Не пойдёшь ты со мной. Я понял. Прости, конечно, не пойдёшь… «Милка» твоя со страниц не пустит. Не, не пустит… я знаю… и не говори ничего.
— Ты надолго уходишь? — спросил Додик.
— Стараюсь здесь бывать пореже, да поменьше… Я понимаю: писателю для того, чтобы так жить, анахоретом, надо сначала заработать имя… хотя везде можно родить настоящую книгу… а за мной цех стоит… и там моё место.
— А где моё — не знаю, — подумал вслух Додик.
— Здесь слишком жарко!..
— В каком смысле? — не понял Додик.
— В каком?.. — Станислав задумался. — Хорошо, что мы в машине… я тебе так скажу: такой костёр из искры разгорелся, что очень трудно поддерживать пламя… а чтоб не упасть, надо двигаться, а для того, чтобы двигаться, надо чтобы система была неравновесной, — он изучающе посмотрел на Додика, понимает ли тот его. — Война — вот лучшие дрова, понимаешь? Скоро опять горячо станет… история человечества — история войн… а мы с тобой, как в третьем классе… может быть, у тебя другое мнение… так я тебе ничего не говорил… и он не скажет… — Станислав погладил машину по рулю.
— И поэтому ты прячешь голову… не в песок, как известная птица, а во льды! Со страха?
— Нет. Мы все на войну работаем… и ты. Марши не пишешь?
— Нет.
— Вот поэтому твоя «Милка» дома лежать будет…
— Нет! — возразил Додик. — Не поэтому… ты одну половину жизни чужим был — сыном врага народа, а я всю жизнь чужим буду… сыном еврея… Да. Я это точно знаю… но пусть и другие знают. Все…
— Что ж. Это позиция… — Станислав помедлил. — Достойная уважения.
— Это не позиция и не оппозиция — это судьба.
IV
Время пользуется правом преимущественного движения — оно безостановочно.
Кажется, в твоей судьбе ничего не происходит, один день — близнец другого, неотличим и ничем не примечателен, даже деньги не тратятся — думал: как прожить предстоящую неделю, месяц, а оказалось, что ещё осталась в кармане какая-то мелочь и даже несколько смятых бумажек. Тогда говоришь: время остановилось. Увы! Остановилось не время — твоя биография, судьба затормозила… а время двигалось и двигалось с обычным постоянством и невозмутимостью… незаметно утекла жара, воздух стал прохладнее и плотнее, повисла серая морось… удивительно неожиданно поседела трава перед рассветом и после этого пожухла на мягком, ласковом солнце. Вслед за берёзками клёны начали желтеть и ронять листву, осинки стыдливо зарделись, и тополиные листья покрылись ржавыми пятнами… листопад, листобой… парочки наслаждаются шуршащими коврами, горьким дымком наполнились дачные посёлки… незаметно и невозмутимо пришла осень. Она такая же спокойная, как это слово, упавшее на пёстрые ковры и затихающее в них.
Иванов уезжал в Монголию налаживать культурную жизнь братской страны.
— Поедем, Самарский, — уговаривал он, — свой агитвагон, остановки где хочешь… по требованию… красоты насмотримся! Женщины какие! В чуме поживёшь, в юрте! По дороге на бурятке женишься!.. Представляешь, какие дети у тебя будут красавцы: еврей и бурятка — это ж гремучая смесь!
— Ты смотри сам не загреми, — отшучивался Додик.
— Не… моя Нюся, видно, не родилась ещё… давай, Додик!
— Нет, Борис! Тут дела, как якорь…
— А денег заработать!?
— Зачем они мне? Богатым в нашей стране быть стыдно… да и нельзя — раскулачат, национализируют. Я проживу, Иванов… а ты мне приёмничек японский всеволновый привезёшь, чтобы тринадцатиметровый диапазон был — вот и всё…
— Понятно… вражеские голоса слушать будешь… Зря ты, — заговорил Иванов совсем другим тоном. — Вернёшься — к тебе отношение другое… помнишь сказку, как Ивана в чаны с водой кидали, испытывали, то с кипятком, то в ледяную…
— Так то Ивана… а я рожей не вышел…
— Ладно тебе! — перебил Иванов.
— Профиль не тот, — не слушая возражения, продолжал Додик. — Мне так и прислали в рецензии, мол, не подходите по профилю нашего журнала!..
— Не………! Мало идиотов, что ли!?
— Не скажи! С фамилией Иванов прожить проще!
— А ты попробуй! Вот в вагоне и поменяй фамилию! «Лошадиной тропой. Путевые заметки табунщика Улана Баторова»! Красиво?
— Ты прав! Проверено. Я таких знаю… несколько… только писать лучше не стали!.. Так что,
