— У-у-у, пропащий! — говорит Арина Ардальоновна и, не глядя, кладёт протянутый рубль в карман пиджака униформы… — Где тебя носило?
— Долго рассказывать, — отмахивается Додик и проходит в зал. Он идёт на привычное место и чувствует, как перехватывает дыхание, как ему нестерпимо душно, он обмахивается программкой, потом его охватывает озноб, и голоса, голоса, сдержанный смех, поцелуи, возбуждённые реплики… всё такое знакомое, родное… действительно, почему он здесь так долго не был? Что отторгало его? Просто физически не пускало? Он что боялся, что на его, на их с Верой местах, она сидит с кем-то, или увидит такую же счастливую парочку вместо них? Или боялся, что, послушав музыку именно здесь, не выдержит и начнёт сходить с ума, звонить, опять стоять у подъезда, сидеть под Чайковским на ледяной скамейке и коченеть не только снаружи, но и внутри от обиды, что её долго нет, что она и забыла о его ожидании, что… зачем он опять здесь? Зачем вылез из своего кокона? А может надо было прийти сюда с Милкой, чтобы она увидела? Хм… всем ненормальным влюблённым одни и те же пошлые ходы в голову лезут, и они, как загипнотизированные кролики, стремятся с удовольствием в эти петли… никому ни до кого никакого — вот это правильно! Утешение и самовнушение, и если сострадание дано нам изначально, то пусть оно прежде всего оборотится ко мне любимому… а я просто пришёл слушать Шопена… просто пришёл… но дальше уже опять шло совершенно другое… в исполнении Лауреатов…
Он развернул программку и стал искать её фамилию.
Нет. Нет. И нет. В начале было не слово. Боже, прости меня! В начале — был звук! Звук — предтеча слова! Звук всемогущий и врачующий, и сокрушающий. Вот они, Великие, знают это и потому собрались сюда, и разбрелись по сторонам зала, а когда начинается ежедневное приношение Музыке, они оживают в своих рамах и все в едином порыве, забыв распри и цеховые споры, перешагнув через годы и века, своим дыханием и присутствием поддерживают каждого, в ком горит искра таланта, а главное, страсть служения первоистоку, а потом вон там, за этой дверью, откуда выходит волшебница Анна Чехова с чарующим голосом, отсекающим всё бренное, дневное, суетное и открывающая пространство великой сцены священному служению, они сходятся в тесный кружок и обсуждают возвышенно и недоступно… Да. Да. Точно как на той картине, где Пушкин с воздетой рукой в кругу друзей… «Читал свои ноэли Пушкин»!
А Музыка уже текла. И главное, что его неизменно поражало каждый раз — эта великая река, возникающая по воле человека прямо здесь, на глазах, внезапно останавливала своё течение и куда-то исчезала! Немыслимо! Куда могла незаметно исчезнуть такая огромная неохватная лавина? Где она находится до следующего призыва? Скажите, материалисты? Дайте ответ! Она растеклась ручейками в души и сердца этих двух с половиной тысяч людей? Но какие же это необъятные сердца, если в такую малую толику может истечь пронизывающее весь мир его истинное существо?! Ведь в этих звуках — всё! И больше такого, о чём человек пока что не догадывается. Оно зашифровано там и по воле Всевышнего явлено для чувствования, обозрения и открытия…
Он, можно смело сказать, не то что слышал Веру — он её впитывал заново и потому не восторгался, не удивлялся зрелости её игры, смелости, с которой она погружалась в гений Шопена, не боясь, восприняв его боль, более никогда уже не вернуться обратно, а сгинуть в страдании, как он сам… он ничего этого не формулировал… только жил и дышал этим… и ушёл, не заглянув к ней, в ту знакомую комнату, где все эти люди, которые входили сюда после исполнения потные, выжатые и счастливые в тот миг более не успехом, а тем, что, слава Богу, всё кончилось, и были для него недосягаемыми небожителями, хотя и близко знакомыми ему, когда спускались на землю, все они пожимали ему не раз руку, благодарили в ответ и приглашали на рюмку чаю…
Он ушёл, повинуясь не разуму, а интуиции, понимая, что она могла и не заметить его, хотя знал, как прекрасно видно со сцены «их» место, и не делая скидок ни на волнение, ни на временную паузу… «Если видела, — позвонит. Если не позвонит — не видела. Забыла, обиделась… а если обида может быть сильнее того, что между ними возникло, то к чему жертвоприношения на блюде жалости и надежды…»
Он пошёл незвано к другу. Через полгорода по знакомым тёмным улицам и переулкам, мимо визжащих на поворотах трамваев, полупустых автобусов, малолюдных в этот час вестибюлей метро, через опустевшие бульвары, проходные дворы, мимо стен покинутых и преданных монастырей, церквей, полуизломанных оград, запущенных палисадников и убогих, сказочно безвкусных витрин…
Серый вернулся накануне. Хозяин приложил палец к губам, произнёс «Тсссс» и сразу же повёл его на кухню. Когда после недолгих приготовлений они уселись за столом, приблизил своё лицо и полушёпотом, оглянувшись на закрытую дверь и телефонную розетку с вытянутой вилкой, сказал незнакомым Додику тоном:
— Знаешь, старик, советская власть права, что нас туда не пускает. — Додик молча вопросительно смотрел на него, — После того, как побываешь там, здесь жить невозможно.
— Почему? — переспросил Додик.
— Начинаешь сравнивать и считать дни до следующего отъезда…
— А ты не сравнивай! У тебя же семья, Серый…
— И что? Там не может быть семьи? Или ей там было бы хуже?
— Манилов. — вздохнул Додик.
— Поэтому и отрываешь от неосуществимого возможное…
— Мудрёно, но… Тебе виднее, — равнодушно откликнулся Додик.
— Теперь да, — подтвердил Серый. — Я на такой политинформации побывал, что меня переубедить невозможно. — Додик почувствовал возникшую отчуждённость старого друга и ушёл ещё более обескураженный и одинокий…
Идеи опровергаются только временем, будь то глобальные, вовлекающие страны в переустройства и войны, или малые житейские, порой выручающие в час неустройства или, наоборот, увлекающие в пропасть бед и неурядиц. Самарский не любил политики, не верил ни передовицам, ни подвалам в газетах, поскольку знал, какую чистку они проходят. Независимая пресса — это было что-то слышанное, эфемерное, незнакомое… с другой стороны стихи, читанные друзьями на кухнях и переданные в рукописях, неизданная проза — это для него было: литература… тонким слухом профессионала он улавливал фальшивые ноты, возникающие в повествовании, может, от слабинки автора, вдруг решившего обойти власть, или от затаённого знания, что «пройдёт» — что нет, и вдруг сбившего с интонации… эти моменты его волновали больше… он часто расстраивался, разочаровавшись в ком-то, переживал, как свою неудачу, принимал близко к сердцу, а иногда от чужой удачи приходил в восторг, порой излишний, но искренне радовался и оценивал — это настоящая литература! Удивление неожиданным, прозрачным, пусть даже настолько сложным, что требует большой работы читателя… «Я бы так не сумел!» Это было по-детски искренне, а потому и верно… «Вот он писатель. А я? — Додик утопал всегда в этом рассуждении. — Как стало понятно, что человек — писатель? Прежде всего ему самому… прошлые опусы были много слабее… Почему я, например, пишу и пишу? Учился совсем другому, зарабатывал другим, делал бы карьеру… а синяков и шишек сколько заработал — вот и весь капитал!.. — он искал аналогий. — Девочку учат музыке. С самых ранних лет. Родители мечтают… в профессионалы рвутся… красивая чистая жизнь… заграница… деньги…
