— Давай ждать, — предлагаю, — Пока отец с электрички домой пойдёт… и с ним…
— Ты, что, Додик! Представляешь, как нам влетит… — у Милки такие огромные глаза становятся, что я в них себя вижу, — Пуриц меня убьёт тогда… и так мне уже попадёт… вчера Малка рассказывала, что в Овражках новая банда появилась, а меня сколько нет дома?.. — и Милка смотрит на меня… смотрит и ждёт… — „Подумаешь! Новая банда! Как будто нам старой мало!.. Ну, что я скажу ей!“
— Тогда давай пойдём к молочной… может, дядя Сергей в детдом молоко повезёт, мы ему поможем погрузить бидоны, а он за это нас прокатит, ему же всё равно мимо ехать…
— Да? Это мы до утра ждать будем? Додик, ну ты соображаешь? Кто вечером молоко возит!? — Я знаю, что никто не возит… но сказать то мне что-то надо…
— Милка! — внезапно догадываюсь я, — А вдруг они сменили расписание? Я слышал по тарелке говорили, что теперь коровы будут давать в три раза больше молока, и мы перевыполним пятилетку… тётенька выступала…
— Додик… послушай… Додик… я тебя сейчас что-то спрошу, а ты мне ответь только правду! — перебивает Милка голосом, как по радио, — Ладно?
— Ладно. — соглашаюсь я, хотя чувствую подвох.
— Додик, вот скажи честно, только честно! — Милка поддувает волосы, выбившиеся из- под шапки на глаза, — Додик, ты мужчина? — такого я не ожидал. Это уж как-то совсем в стороне, и я растерялся просто! — Додик, ты почему молчишь? — возмущается Милка.
— Я? — уж я такое удивление разыграл, что Милка даже руками всплеснула.
— Додик, ты что издеваешься? — и голос у неё уже больше не стальной, и я слышу, что она сейчас заплачет… Неужели оттого, что она испугалась, что я не мужчина! И я говорю, как пионер-герой на сборе!
— Ты что, Милка, сомневаешься! Ну как ты могла спросить такое?!
— Я не сомневаюсь, — снова наступает Милка, — Только раз ты мужчина, ты должен защищать меня!
— Я защищаю! — уже почти кричу я, оглядываясь вокруг, — я же должен что-то срочно сделать, и тут возле палатки мне на глаза попадается огромная растрёпанная метла с наполовину обломленной палкой… — Идём! — бодро говорю я, хватаю эту метлу и поднимаю вертикально вверх, как выполняют на военном деле приём с ружьём по команде „К пле-чу!“ Теперь надо мной огромный пук растрёпанных жёстких задубевших на морозе веток, и древко упирается в мою сложенную горсткой ладонь своим щербатым занозистым сломом. Милка смотрит на меня несколько секунд, как на сумасшедшего, потом вдруг просовывает свою руку в красной варежке между моей, держащей древко, и моим туловищем и подталкивает вперёд. Над нами посредине получается огромное чёрное облако перепутанных веток, а под ним два совершенно белых от страха и мороза лица — зрелище, наверное, жуткое. Но Милка сразу поняла мой замысел и оценила обстановку — такого собаки никогда не видели, и они наверняка испугаются незнакомого чудовища, а пока расчухаются и начнут соображать, мы или убежим, или отобьёмся, тыкая им в нос жёстким ежом веток. Уж сквозь них им никак не просунуть свои морды…
И мы идём. Сначала перед нами ползёт наша тень, но чем больше отдаляется станция, тем бледнее она становится… и всё громче, громче скрип шагов, потому что уже совсем глухо ворчит мотор на переезде, электричка где-то далеко, может, через две станции свистнула и почему-то не продолжила своей песни… звуки долетают как будто из другого мира, а мы сосредоточенно двигаемся вперёд, стараясь не сбивать шага, когда проскальзывает галоша на утоптанном снегу, чтобы не оторваться друг от друга и не нарушить нашего сооружения. Я чувствую тепло от Милкиной руки на своём локте, и как она время от времени чуть глубже просовывает её, когда от ходьбы нарушается сцепка. И мне так хорошо, и я так благодарен собакам, я так люблю их, что буквально представляю их умные морды с чуть прижмуривающимися глазами и бусинками инея на жёстких усах над распущенными брылями… я их так люблю… я давно хотел сделать для них общий дом на зиму и там кормить всех, и чтобы они ходили за мной стаей и слушались меня, и вожак на длинных ногах с плотной короткой шерстью, ставшей почему-то к зиме розоватой, и с грязными подпалинами на груди и по бокам крупа, подходил ко мне и нежно тыкал огромным лбом мне в ногу сбоку…
— Додик, — прерывает меня Милкин шёпот, и я чувствую, как она сжимает мою руку и сама прижимается к моему боку, — Додик, смотри! По-моему, они вон за тем забором за углом, посмотри! — и я возвращаюсь из своей фантазии и молча поворачиваю голову туда, где Некрасова пересекается с Южной.
И, действительно, вижу что-то тёмное, движущееся к углу, который нам предстоит миновать, и невольно замедляю шаги…
— Милка, не тормози! — почти громко, но почему-то хриплым голосом, говорю я. — Иди ровно и не оборачивайся… — и мы всматриваемся в движущееся пятно… всё ближе и ближе место нашей встречи, и, наконец, когда мы уже в десяти шагах, это нечто вырастает почти на высоту забора, и раздаётся такое рычание, от которого, кажется, сейчас обсыплются все иглы на замёрзшей ёлке! Мы невольно чуть шарахаемся в сторону, но всё же движемся вперёд и уже совершенно отчётливо видим стоящую на задних лапах огромную серую собаку по другую сторону забора, издающую эти звуки… она смотрит на нас, даже не ощеривая зубов и не поднимая губу, но мы невольно сдвигаемся к дальнему от забора краю тропинки и теперь идём по ней под уголом — первым я, а за мной, не отцепляя руки, Милка… а когда минуем это застывшее чудовище, и скошенные глаза уже не видят его, почему-то пускаемся разом с небывалой скоростью. Тогда и пёс рвётся за нами по глубокому снегу с диким лаем! Гремит цепь, кольцо со свистом скользит по поводку из толстенной проволоки, и наше дыхание кажется громче чем „пых-пых“ паровоза! Только через два дома мы останавливаемся, и метла падает на снег. Мы смеёмся и не можем остановиться! Забыв обо всём на свете, просто захлёбываемся смехом, своим страхом, вырывающимся вместе с ним из нас, и вдыхаемым колючим морозным воздухом…
— Ой! Ой-ой-ой! — уже в пояс сгибаясь, стонет Милка… мы тащимся с ней по тропинке друг за другом. Теперь она впереди, я — за ней, а за мной метла, заметая наши следы. — Ой! Ой, Додик! Ой! — и я вторю ей много тише и чувствую, как тепло разливается по застывшему телу, и как мелко-мелко быстро стучит сердце… Милка останавливается — мы уже дошли и стоим на дорожке к её крыльцу между засыпанными до половины кустами чёрной смородины… — Додик, знаешь, это по-моему какая-то новая, её там раньше не было! Волкодав, да?
— Может, даже просто волк, — начинаю фантазировать я. — Знаешь, собаки волков очень боятся! Они их запаха боятся! — Я чувствую, что меня опять понесло, но не могу остановиться…
— А как же с собаками на медведей ходят? — возражает Милка.
— На медведей ходят, а на волков нет! — беззастенчиво вру я, хотя ничего об этом не знаю и не слышал.
— Ну да, не ходят! — Милка всё знает! — Ещё как ходят! Их флажками обтягивают и ходят!
— Кого? Собак? — не соображаю я.
— Додик, ну, какой же ты! Знаешь, возьми метлу и иди домой, а я постою на крыльце и посмотрю, как ты дойдёшь!
— Зачем? — удивляюсь я.
— Додик, не будь ёлдом! Иди! Ну, вдруг стая рядом, а ты один…
— И что? — не сдаюсь я — мне хочется ещё побыть с Милкой и послушать, как она за меня волнуется, и просто таять, улетать от её слов…
— Ничего! — обижается Милка, — Да я так завизжу, что во всех домах свет вспыхнет! Хочешь попробую!
— Не надо! — не соглашаюсь я. У меня есть причина. — Помнишь, Хана рассказывала, что она шла, и ей показалось, что за ней кто-то крадётся, и она закричала громко-громко…
