— Летать можно только вдвоем, Моня, ты же знаешь: у птицы два крыла, у бабочки, у мухи и у самолета. А дедушка твой тоже вовремя умер.
— Что они все время вовремя умирали? — Зато дома. Умные были.
— А со мной ты полетать можешь вдвоем?
— Не знаю… но я тебе так скажу, что если бы не ты, я бы даже ходить не смогла… Почему? Потому что не за чем было бы…
— Как это, Шейна?
— Как? У нас в местечке жила семья, и когда поляки сделали погром, убили мать и отца, а детей спрятали люди, и старуха лежала на печке, ее тоже не заметили. Она лежала и умирала под старыми лапсердаками, уже все не могли дождаться, когда… а ее не заметили. Они совсем пьяные были… Кто, кто? Кто с топорами пришел. — Монька отвернулся и заплакал:
— Я больше не хочу. У тебя все майсы только про умер да умер.
— Наоборот, слушай. Так эта Двойра вылезла из-под тряпья и пошла к людям за детьми — их же накормить надо было после подвала…
Он вдруг почувствовал, что мысль его перебилась, свернула куда-то и внутренним зрением увидел почему-то мужчину в белых парусиновых туфлях… почему парусиновых?…кто этот мужчина?…он манит рукой, и Славка, еще совсем мальчишка в длинном не по росту мужском пиджаке хочет убежать, но притягательность жеста неотвратима, и он идет навстречу этому мужчине… это как сон, но все настолько реально, что даже рука, разгладившая листы с текстом, этот жест не отвлекает вниамния, и не исчезает видение… и мальчишка, или он, Славка, идет и идет навстречу и никак не может дотянуться до этой руки, он уже начинает бежать, но расстояние не сокращается… Нет. Никогда он до нее не дотянется, а ему так это необходимо, так хочется и вдруг слышится старый женский голос: 'Дурачок, он же умер… это твой отец, умер он, умер… Глаза его снова уставились в страницу, и он сразу же наткнулся на начало той фразы, которую так неожиданно прервал:
— Наоборот, слушай. Так эта Двойра вылезла из-под тряпья и пошла к людям за детьми — их же накормить надо было после подвала, а потом спать им надо лечь — так постелить, а потом утром поднять… ну, и она забыла, что пора умирать…
— Опять?
— Нет. Она потом еще семь лет прожила и умерла на Хануку — не успела повеселиться.
— Не буду больше тебя слушать.
— Миленький ты мой… все же умирают — это тоже летать, только очень далеко, ей тогда сто лет было.
— Сто лет? Сто лет не бывает.
— Бывает. Только надо знать, что кому-то нужен. И все. А Богу мы всегда нужны. И он, как почувствует, что нам тут не очень рады, — забирает к себе. Это же хорошо.
— Ему то хорошо, а мы с кем остаемся?
— Знаешь, что я тебе скажу? Когда родители вернутся, ты попроси их отпустить нас полетать. Мы попробуем.
— Правда, бобе?
— А почему нет?
— Мне очень хочется с тобой полетать, ты меня научишь?
— Ты ничего не понял Моня. — Шейна задумалась. — Этому не научишь, но ты сам научишься обязательно. А я с тобой хочу полететь на самолете. Как думаешь, такую старую пустят?
— А куда?
— Ты настоящий еврей!
— Почему?
— Потому что на вопрос всегда отвечаешь вопросом.
— Я попрошу, и пустят!..
— Ладно. Я познакомлю тебя с твоим братом и сестрой.
— С братом и сестрой?
— Не удивляйся. В гетто спасали детей, чтобы было будущее, и спасли мою сестру, а у ее сына есть дети, я их тоже не видела. Мы полетим к ним.
— Давай так. Ты идешь к Мейлашке за пшеном, а я чищу тыкву…
— А молоко? — Деловито спросил Монька.
— Молоко принесет Наташа, она мне обещала, и я дала ей два рубля. Сосчитай по дороге, сколько можно купить на два рубля молока.
— Я и так знаю. Клава дает три литра — полную банку и говорит, чтобы несли осторожно, а то крышка откроется, сейчас очень слабые крышки. — В дверях он обернулся и тихо спросил:
— А как же все же они летали?
— Глупенький, — сказала Шейна и подошла к нему, — вот так, смотри: взялись за руки, и земля пошла, пошла вниз, чувствуешь? И вот так немножко наклонились и вперед, вперед потихоньку, смотри не ударься головой о притолоку, и выше, выше, только не отпускай руку, смотри вверх, вперед резко опускаться нельзя — это очень опасно — лети себе и лети, хоть год, хоть два, главное не смотри на ноги, а только вперед и вперед, и все! Понял, а нареле, глупышка!
Он закрыл папку и сидел задумавшись. Вот и эти 'мои' листочки тоже… почему появились эти стихи? Хотел прославиться, напечататься ради имени?.. Ради денег?…он криво усмехнулся… откуда они вообще взялись, эти стихи? Он в детстве никогда не баловался рифмами… но они уже существуют, и что теперь прикажете с ними делать?' Маша?.. Мишка?.. ' он опустил голову на руки, лежавшие на столе… и вдруг вздрогнул и выпрямился — это их стихи! Эта мысль, такая простая и очевидная, показалась ему давно жившей в нем, просто он как-то в спешке забывал о ней… это их… они уже не могут ни крикнуть, ни потребовать… а душа, душа… эта бессмертная мучительница и мученица… это их души вселились в него… и комбата, и Люлечкина, который учил его, как наворачивать портянку и носить ложку за голенищем, и Братенкова, учившего различать запалы, и полковника, у которого нашелся сын в последний день войны, несмотря на все похоронки, и он при всех плакал навзрыд, уткнувшись головой в танковую броню, потому что и нашел его случайно сам… это же не его, Сукина, стихи, и потому и фамилия не его стоит под ними… это их общие…
НЕТ. НЕ ОБЩИЕ. Не общие, раз есть те, кому они не по душе. НЕ ОБЩИЕ. Но почему?.. Слишком детский вопрос…— Решил он. И ответ этот, если произнести его, даже не так… если сформулировать, то…
'ПОД ЧАСАМИ!!!' Вот ведь в чем дело! Он вздрогнул, у него пресеклось дыхание! Неужели можно быть настолько прозорливым и точным? Мы все живем под часами! Петр Михайлович, Петр Михайлович, дорогой Пэ Эм Эс! Как же далеко Вы видели. Как больно Вам было! Я не предам — это и есть присяга Родине!..
Все. Я должен это опубликовать. Он успокоился, как всегда при первом шаге из своего окопа в сторону противника. Война не отпустила меня. И это не отпустит. Наверное, за неимением других талантов, чувство долга во мне расцвело невиданно… я весь — сплошное чувство долга… и не требуется ни объяснений, ни… ни-иче-его не надо…— это приказ…'это' тоже меня не отпустит, а если я этого не сделаю, все они мне не простят… и Петр Михайлович, и все они мои… кто они мне? Друзья? Попутчики?' Спутники'?…частички моего существующего я… и я должен сделать это… а если нет никакой возможности? — так не бывает. Есть какие-то подпольные журналы…— он воспринял эту, еще вчера казавшуюся крамольной, мысль, совершенно спокойно… а может быть, — его мысль стала работать, как всегда в моменты напряжения, быстро и отрывочно… Солин едет туда… отдать ему рукопись… нет… этих шмонают… только подведешь его… а если… и он снова удивился очевидности происходящего в его голове именно сегодня… я сам могу ее туда доставить… но после этого не стоит возвращаться… что будет потом представить не трудно…
Он вспомнил пятьдесят шестой, когда его разыскали и вызвали в ведомство… поинтересовались, как нога, обещали санаторий, обследования… а когда отказался срочно вылететь в Венгрию, последнюю фразу…'Родина, которую вы, как вы говорите, кровью защитили, бывает и мачехой для непослушных детей… подумайте об этом, товарищ Смирнов'… он не испугался и не стал дерзить…'Подумаю. Конечно. Я
