ему верно служим…— он поднял палец вверх, — санитары страны…— это Люба, это Мила…— представил он, и девушки дружно кивнули…— Давай! — Автор сел, поставил чемоданчик на пол, зажал его между ног, взял чашку за бока, вместо ручки, кивнул девушкам 'Со свиданьицем' и медленно, не махом, выпил водку.
— Наш человек! — Удовлетворенно сказала Мила.
— Вась, а Вась, спасибо за заботу! — Ласково поддержала Люба и подмигнула непонятно кому. — А вас как зовут?
— Автор.
— Как? — Переспросил парень — Пишете? — Дополнила Люба — Да, так, ладно, — папа погорячился, Авторитет Революции вместе… Время такое было, — ответил он и хотел встать. — Спасибо вам. — Но общество запротестовало…
— Куда ж вы от нас хотите убежать, товарищ Автор? — Ласково спросила Люба и просунула свою руку под его…— еще по одной, и я провожу вас к маме… а то заблудитесь… она далеко тут?
— Да прямо на центральной аллее…
— Ну и найдем ее скоро, Автор, не сомневайся! — Люба подвинулась совсем близко, уперлась грудью в его локоть. — Вась, а Вась, разрешишь… проводить товарища, а то заблудится? — она посмотрела ему в лицо, вся изогнувшись… первая бутылка скоро опустела… потом опорожнили и ту, что доставил он… голова плохо соображала… все путалось… Любу он назвал несколько раз Таней, она куда-то вела его, упираясь плечом в бок, а все туловище ставя наискось, как подпирают в деревне балясиной падающий забор, потом они оказались в каком-то домике в кабинете на засаленом продавленом топчане. В окно бил фонарь, муха монотонно гудела у стекла, и последние слова, застрявшие в его сознании были сказаны раздраженным Любиным голосом: 'Да не бойся ты, глупый, мы ничего твоей маме не скажем…— и ласково добавила, — глупенький! Вот так! Вот так!.. ' — Он провалился куда-то глубоко, глубоко… и почувствовал только необыкновенное облегчение: 'Будь, что будет!' И падал, падал бесконечно, уже не заботясь о том, что внизу, и что разобьется насмерть…
Проснулся он от Любиных потряхиваний и ласкового голоса:
— Вставай, вставай, Авик! Ну и здоров ты спать! — Он открыл глаза. Она стояла над ним в синем рабочем халате, волосы повязаны косынкой — лицо яркое, накрашенное — только губы без помады. — Ты что ж, и на работу так встаешь каждый день?
— А я не встаю…— Лениво ответил Автор, любуясь собеседницей и удивляясь, что она так ловко попала в его уменьшительное имя, что, оказалось, ему очень приятно.
— Устроился! Скорей вставай! Шеф скоро заявится. А как же не встаешь? Чем на хлеб с икрой зарабатываешь? — Она смотрела внимательно и серьезно…
— Да, так…— он сел на кушетке. — Я же автор…
— Не понял юмор! Давай умываться! — Она протянула ему свежее полотенце…— А я вот тут, — говорила она за его спиной, когда он вернулся в комнату и рассматривал себя в зеркале, — убираю могилы, подметаю…
— Что ж так? — обернулся он.
— Брезгаешь, что-ли, не пойму…— она говорила вполне интеллигентно и не развязно…— вчера то он ее и не разглядел…— на мой диплом Бауманского института шишь, что заработаешь… сто двадцать рэ, да и люди тут какие попадаются… вот, — она подошла, встала напротив и крепко поцеловала его в губы…— он смутился, и она, заметив это, продолжила уже совсем тихо, — классный ты мужик… правда… небось опять женатый? — Он кивнул. — Ну, вот, сокрушенно вздохнула она. — И еврей, небось, раз на это кладбище пришел…
— Пополам.
— Ну, на лучшую половину-то?
— Как это?
— Мать еврейка? — Он кивнул. — Значит, еврей!.. Эх!
— А ты что, евреев не любишь?
— Ну, ты подумай! А что ж я целую ночь делала? — Она сладко засмеялась, — Или не помнишь ничего?.. Ну, ты правда, вчера хорош был… я очень люблю евреев…
— Да? — Спросил он, смущаясь…
— У тебя неприятности? — поинтересовалась она, как давняя знакомая, и он с удивлением уставился на нее…— Пойдем. Я тебя провожу. Покажешь, где могила. Убирать буду. Бесплатно, не бойся…
— Я, — начал он.
— Ты только иногда приходи… мне с тобой хорошо… и поговорить можно…— она двинулась к двери, обернулась, взявшись за ручку, и сказала доверительно…— ты не думай… я не такая… ну, не со всеми так… а скажи… только… и вообще… задохнулась я тут… думала найду себе еврея и… уеду отсюда, а вы все ребята женатые… как стоящий — так женатый… ты не бойся… твоей не грозит ничего… ты ее любишь? — И сам не зная, почему он так откровенно и охотно говорит с этой чужой женщиной, он ответил:
— Очень. Знаешь, очень люблю…
Теперь он один сидел на влажной скамеечке за этой черной свежевыкрашеной оградой. И как в любой из сотен раз, что бывал здесь, разговаривал с мамой, не замечая редких посетителей, проходящих мимо… но что-то внутри, может быть, какое-то неосознанное предчувствие подсказывало ему, что сегодня разговор будет совсем не простым… а когда ему просто было разговаривать с мамой?.. Пусть так, значит, особенно важный… и то, что он не мог объяснить себе, откуда это предчувствие, и почему именно сегодня такой решительный день, заставляло его нервничать… может быть, предстоящий разговор с Татьяной — она волнуется… А он даже не позвонил… мог же с телефона из кабинета, где провел ночь… постеснялся этой женщины… боже, боже, какая-то нелепость… напился после разговора с Сукиным, когда тот сказал ему нечто вообще не укладывающееся в голове, что он умеет рисковать ради стоящей цели, и он не присягал жить с зашитым ртом… этот простачок Сукин со стихийными, как казалось ему, стихами, вдруг предстал философом… и эти стихи, что он читал на память… чужие стихи, не свои… так легко он вынул их из глубины, так пережито все это было и убедительно: '… он шире и плотней меня, солидный и с брюшком, / но я не прожил бы и дня с таким замерзшим ртом… Люди проснулись. Все. Что это значит? Он закрывал глаза, он жил, как страус, или временами просто жил… сегодняшним днем, как и должен жить человек, на самом-то деле… но, если на груди камень, и тяжело дышать… что будет завтра? Мама? И каждый ли должен думать об этом? Но как не думать, если тяжело дышать? Это само думается!..
— Ты знаешь, что такое черта оседлости?…Нет, ты не знаешь, что такое черта оседлости… ты слишком мало сомневаешься… это твоя профессия… если ты всерьез… все, что говоришь людям, надо проверить самому… все… а ты мало сомневаешься! Так проще? Подумай: они повернули эту черту, провели ее с другой стороны тоже… а раз так… ты не можешь ни назад, ни вперед… и если уж все равно рисковать… люди не могут больше жить в гетто, понимаешь, если уж все равно рисковать… раньше нельзя было двинуться вперед — черта… теперь нельзя двинуться ни назад, ни вперед… они слишком пережали, слишком сдавили… теперь все… где тоньше, там и рвется…'граница, действительно, на замке', но любой замок можно открыть… граница на замке… она сзади, а впереди — ограда, бетонная стена… стену прошибать труднее… значит, сломают замок… это так просто… надо только думать… хорошо думать… если толпа навалится на ворота… или упадут столбы вместе с воротами, или треснет щеколда и лопнет дужка замка… мальчик, и ты пойдешь в толпе тоже… у тебя нет выбора… хочешь уцелеть — иди в середине, не выбивайся к краю… что ты так смотришь на меня… должна же я, наконец, сказать правду, которая свела меня в могилу… принципами не торгуют, но не надо молчать о них, потому что они затягиваются, зарастают, и их уже не найти в глубине сорняков…
Я учила тебя говорить правду. Всю жизнь я учила тебя этому. Может быть, неправильно учила, потому что, если бы учила правильно, ты бы прежде всего не врал сам себе — тогда остальное просто… ты меня не слушаешь… послушай, послушай… если ты можешь сказать самому себе: я не знаю, где правда, обязательно ее найдешь… если не сделаешь этого, превратишься в Лысенко… и не решай за все человечество… у заблуждений больше адресов, а если добавить к этому ложь… я виновата перед тобой, когда молчала в ответ на твои вопросы, но чужая правда всегда чужая… надо найти свою… найти тебе самому… наступает такой момент, когда уже невозможно отложить это на другой день… даже на другой
