Меня привезли и вынесли из машины на носилках. С носилок переложили на каталку и вручили мою безучастную плоть мужчине в зеленом больничном обмундировании и бахилах поверх упругих кроссовок.
Ему было под тридцать, но лицо его, хоть и соответствовало биологическому возрасту, не отражало достаточного для этих лет жизненного опыта. По-видимому, он не так уж много и накопил в закромах своего сознания.
Санитаром в психушке он работал вот уже третий год, и очень этому обстоятельству радовался, ибо место там хлебное и тихое, буйных пациентов, как правило, немного, а когда и попадаются, так управляться с ними одно удовольствие – на то существуют испытанные больничные приемы.
Я к буйным совсем не относилась. Зато на беду свою относилась к обездвиженным и обесточенным без батареек памяти существам женского рода.
Таких, как мы, он любил больше всего. Такие его очень возбуждали, и он с трудом сдерживался, чтобы, приняв новую единицу, чинно и степенно везти каталку по коридору всю дорогу до отдельного бокса приемного покоя и не ускорять шаг под убыстряющийся донельзя пульс.
На меня у него встало сразу, и он чуть не истек еще по пути. А когда довез меня до бокса и начал переодевать из домашнего в больничное, так даже стонал и едва успел донести свое хозяйство до цели.
Когда он вставил в меня член, я даже не дернулась. Потому что не заметила. Я в тот момент была где- то очень далеко.
Он же просто захлебывался от восторга. Ему так и нравилось больше всего. Чтобы никакого сопротивления. Чтобы совсем как с резиновой женщиной. Но при этом настоящей и теплой.
И еще у него была особенность: должно быть, ему не хватало зуба, потому что свои ритмичные движения он сопровождал странным полуприсвистом-полупришепетыванием. Как насос для футбольного мяча. Или как голос какого-то вечернего насекомого, порою солирующего под окном в разгаре лета.
Он кончил очень быстро, а потом медлил и долго возился в боксе, чтобы разогреться как следует и взять меня еще раз.
Мне было все равно.
Сейчас, когда я воссоздаю эту картину в памяти, уже не все равно, а очень даже мерзко, так что спазм схватывает горло и подступает рвота.
Тем более что теперь я припоминаю, что он брал меня еще несколько раз – в другие дни, по дороге на процедуры и в баню.
И вот теперь я спрашиваю себя: что же будет с моим несчастным ребенком – плодом бесчувственной и грубой связи сумасшедшей и животного?
Клянусь, моя детка: ты никогда не узнаешь, кто твой настоящий отец!
Глава 7. Отчет об эксперименте
Сегодня снизила долю лекарства на четверть. Пока особых изменений не наблюдается. Разве что тревожность еще повысилась – с еще большим страхом ожидаю визита патронажной сестры.
Других симптомов нет. Как только появятся – сообщу обязательно.
Глава 8. Еще один отец
А если это был лечащий врач?
Да, почему бы ему не оказаться моим лечащим врачом?
То-то он на меня все поглядывал так игриво, с вполне плотским мороком в глазах и вытапливающимся к концу каждой нашей встречи сальцом над верхней губой – это пока он еще усы не отпустил.
А это его постоянное выражение лица – пресыщенное до такой степени, что, кажется, даже до бровей доползает эхо отрыжки от переваренной качественной жизни.
И брюшко, колышущееся от предвкушения каждой новой встречи с любопытным случаем: «А поглядим- ка, что у нас тут. Ах, как интересно! Батюшки святы!»
С этими батюшками он и надо мной брюхом колыхал, когда фонариком в глаза светил, когда веки жирными пальцами отодвигал, когда шею гладил, прощупывая жилку с пульсом.
Он и ночью иногда заглядывал в палату – скучно, стало быть, ему было одному в кабинете на дежурстве.
И это его масляное и раскатистое: «Дорогая!» И с чего бы это я ему дорогою была?
Ай! Вот оно – он же на аборте настаивал. Отговаривался побочными эффектами медикаментов, возможными рецидивами, социальными службами, которые неизбежно будут вмешиваться в процесс воспитания ребенка, а то и настаивать на постороннем опекунстве.
На самом же деле он своего отцовства не желал. Да и то: у него, кобеля, таких детишек по всему городу, небось, пруд пруди – от каждой пациентки, если не слишком страшная или не слишком буйная.
А если и буйная – что ему с того? На невольничьих кораблях рабынь за ноги цепями подвешивали и трахали всей командой, кто во что горазд. И юнги, и капитаны прикладывались. И визжи не визжи, мечтай царапаться – цепи кусают лодыжки крепко: не вырвешься и не вопьешься зубами в руки насильников.
А со мной – проще простого. Не помнила ничего, врачу доверяла – буквально ела с ладоней и таблетки запивала протянутой в стакане мертвой водой.
Да, теперь все ясно – это он.
Спаситель заблудших душ, пронзающий жирным отростком горячую плоть.
