Наставитель затерянных в плотном тумане душевных болезней.
Экспериментатор с мутной спермой, бурлящей в оскверненных чужих недрах.
Палач и мясник с окровавленным ножом, вскрывшим не для него хранимую девственность.
Святоша, искупающий грехи и выдающий святое причастие наркоза.
Перезрелый самец, прячущий прыщи под тальком и белым халатом.
И когда мой сын подаст первые признаки унаследованного безумия, его отец будет бесстрастно терзать юный мозг с неизменным и лишь чуть подернутым старческою хрипотцою: «А поглядим-ка, что у нас тут. Ах, как интересно! Батюшки святы!»
Это он – святой батюшка всех и вся. Его дети толпами маршируют по проспектам, штурмуют автобусы и прилавки винных лавок. Они похожи на него и все рано или поздно отращивают усы, чтобы скрыть пресыщенный излом верхней губы и проступающее на ней сало.
О, мой сын! Ты ведь не пополнишь их ряды? Ты не будешь колыхать бурлящим от газов брюхом над алчущими света и иного познания?
Или, знаешь что? Родись-ка лучше девочкой и учись ступать босыми ногами по мокрой гальке. Пусть твои нежные пятки впитают боль твоей матери, которая не по гальке ходила, а по больничной холодной плитке. А на плитку капала кровь из разорванной промежности. И лечащий врач говорил уборщице: «Это ничего! Это можно подтереть!»
Я ненавижу моего врача. Теперь и за это, а не только за то, что украл мой мир, светлый и прекрасный, весь журчащий, как вода по дорожке из гальки, весь прозрачный, как глаза моей будущей девочки.
Будь ты проклят, чиновник от таблеток! Подавись своим сытным ужином и ударься лбом о свой безжалостный стол под гробовой крышкой оргстекла!
Глава 9. Еще сон
Сегодня ночью мне вновь приснился странный сон.
Как будто бы я захожу в кабинет зубного врача и усаживаюсь в кресло.
Врач какой-то дряхленький, пожилой, но хваткий. И глазенки у него так и бегают, но не по моей ротовой полости, а как-то вокруг: и надо мной, и по бокам, и за моей головой и спиной.
Я ему рот открываю как положено, а он, вроде, и внутрь заглядывает и даже копошится там понемногу инструментами, но все что-то думает о своем и тянет время.
Я нервничаю, пытаюсь ему объяснить, где болит, подгоняю, чтобы шевелился – все с открытым ртом, естественно, что сильно затрудняет дело. Но он то инструмент уронит, то задумается и замрет, то вообще встанет и исчезнет за дверью. Словно пошел за инструментом или за лекарством, но что-то уж очень долго, нереально долго.
Один раз он даже вернулся обратно, неся в обеих руках по авоське с фруктами. И молча, без всяких объяснений, но горделиво и как-то даже торжественно потряс авоськами: мол, погляди, чем я разжился, пока ты тут меня ждала.
И мне уже совсем не по себе. И рот больно держать открытым. И времени, чувствую, прошло так много, что жалко его до боли. И полное ощущение беспомощности.
Моя очередь лечить зубы, я точно знаю, была назначена на девять утра, а сейчас будто бы уже вечер. За окном смеркается, и, значит, целый день потерян. И мне кажется, как будто я что-то безвозвратно упустила. Что-то очень важное. Такое, без чего теперь вся жизнь пойдет наперекосяк. Но я не могу вспомнить, что.
– Да сейчас только одиннадцать часов, – успокаивает меня медсестра, которая почему-то возникает в кабинете и зачем-то плавно фланирует по нему словно птица, боящаяся взлететь.
«Да она врет, – думаю я. – Или дура, время определять не умеет». Я точно знаю, что сейчас около шести часов вечера. И для верности решаю проверить это по своим часам.
Поднимаю руку к лицу. Выморочно так, неправильно – но что поделать, если голову от подголовника кресла не поднять. Смотрю на циферблат моих любимых часов. Моих «Гуччи» с сапфировым стеклом, которое невозможно поцарапать, и с теплым от моей руки, привычным для глаза корпусом.
Но и с часами сегодня что-то не так, как всегда. Я вглядываюсь в них, пытаясь просчитать градусы, порожденные композицией стрелок, но не понимаю ничего. И стрелки, словно издеваясь, начинают мелко дрожать и крошиться, буквально рассыпаться в порошок. А за ними и циферблат, и корпус часов, и браслет.
И параллельно этому процессу так же в порошок, внезапно и предательски начинают крошиться мои подточенные странным врачом зубы. Я пытаюсь дотронуться до них языком, на него сыпется зубная пыль. А он, уворачиваясь от ее противного колкого вихря, упирается лишь в осколки, в причудливые очертания выеденных то ли временем, то ли сверлом рифов.
«Что же мне делать? – думаю я. – Что же мне делать? Вся жизнь кончена!»
И тут возвращается врач.
«Сейчас он мне все-таки поможет», – смотрю я на него со вспыхнувшей надеждой.
Но вместо того, чтобы броситься к креслу и заглянуть в мой по-прежнему раскрытый рот, он спокойно начинает натягивать пальто, которое, оказывается, уже размещено услужливыми бутафорами моего сна прямо рядом со мной, на растопыренной вешалке.
– Куда же вы? – пытаюсь крикнуть я.
Но он словно не слышит и явно собирается уходить.
– Так смена у него кончилась, – звучит прямо у меня под ухом.
