По лицу Илья Сергеевича струился пот. Но в глазах было, как и у других: «Нет, не верю, не может быть».
Вот такие моменты Маховец очень любил. Он вспоминал свои счастливые годы главенства в районе «Техстекла», когда подходил к какому-нибудь домашнему пареньку и задумчиво спрашивал: «Угадай, дрёбну я тебя или не дрёбну?»
Паренек терялся. Скажешь «да» — получишь по морде: угадал. Скажешь «нет» — тоже получишь: не угадал. (А Игорю даже в голову не приходило, что это дворовый вариант известной логической загадки.)
Нравилось ему также, идя с дружной компанией в неизвестном направлении (потому что не направление важно, а энергия движения), остановить первого попавшегося и сказать: «Пойдем с нами!» Тот, конечно, шел, а сам гадал, что с ним будет, и Маховец видел, чувствовал это его состояние, и держал в неизвестности как можно дольше, а потом, в зависимости от настроения, казнил или миловал.
— Менты! — сказал вдруг Козырев.
Он рисковал. Пост дорожной службы только появился в видимости, он был еще далеко, Маховец мог заподозрить Козырева в намерении вмешаться, нарушить его планы. Но слишком неприятной была для Козырева мысль, что сейчас в автобусе может появиться труп. Само собой, и человека жаль, но его он не знает, он чужой, а автобус — это свое, родное и близкое. Козырев не хотел, чтобы его осквернили кровью, он представил, с каким трудом придется все очищать и, быть может, менять чехлы на сиденьях, да еще точно такого же материала, пожалуй, сразу и не найдешь, а если и найдешь, он будет отличаться новизной, Козырев же любил во всем красоту единообразия; ему, кстати, поэтому нравилась окраинная новостроечная Москва с ее одинаковыми многоэтажками; жизнь людей, считал он, тогда будет мирной и спокойной, когда станет симметричной, равной и в силу этого — не завистливой. Никто при этом не говорит, что человек тоже должен быть во всем симметричным. Дом у тебя типовой, спокойный, и квартира типовая, спокойная, но сам-то ты свободен, что хочешь, то и делай в своей этой квартире — пей водку, если дурак, пиши книжки, если умный, заботься о жене и детях, если семейный или просто лежи, смотри телевизор, если устал, болен или старый. А главное — займитесь вы наконец благоустройством, мысленно призывал Козырев соотечественников, ведь оттого и дети ваши растут грубыми, дерзкими, неприветливыми, что видят с малолетства бескрайнюю дрянь если не в доме и квартире, то на улице, если не на улице, то в окрестностях. Отсутствие красоты и порядка (что фактически одно и то же, считал Козырев) делает наших отечественных людей с детства эстетическими инвалидами — так бы он выразился, если бы умел, но — понимал.
Маховец посмотрел вперед.
— Лучше бы объехать, — сказал он.
— Поздно, поворота нет.
— Они тебя останавливают обычно?
— Редко.
— Так. Проезжаешь спокойно. — Маховец опустил карабин ниже пояса, чтобы его не увидели снаружи. — Если попробуешь дать им какой-нибудь знак…
Он не закончил, но Козырев понял.
— Очень мне надо. И вообще, ты бы поспокойней, — осмелился он. — Прибьешь кого-нибудь, у людей истерика начнется. Будут себя вести… нервно. И начнется всякая ерунда.
Маховец не мог не согласиться с опытным и неглупым человеком, каким виделся ему водитель (он вообще шоферов уважал). Доводить до края, до отчаяния — нельзя, опасно. Он вспомнил, как при нем вся камера издевалась над молодым человеком девической внешности, и тот терпел, терпел, терпел, хотя от унижений иногда в голос рыдал, уже никого не стесняясь, но однажды самый приставучий, наглый и изобретательный мучитель просто, проходя, щелкнул его по носу, и этот девический молодой человек вдруг закричал диким голосом и вцепился в лицо обидчику, очень необычно вцепился, Маховец никогда такого не видел: руками растягивал рот, как раздвигают двери в метро, его оттаскивали, били по рукам и по голове, но он ничего не чувствовал, упрямо рвал рот врага, пока не успокоили ударом в висок…
Пост милиционеров был все ближе.
— Не тише, не медленней, — предупредил Маховец.
— Знаю! — отозвался Козырев с нескрываемым раздражением: никакой водитель не любит советов под руку. Маховец это понял и простил ему.
А Мельчук все стоял.
— Сядь, — сказал ему Маховец. — Живи пока. Расстрел откладывается, — обратился он к остальным, — но не отменяется! Не расслабляйтесь, граждане присяжные!
Проехали КП благополучно, потом был пустырь до первых домов, а потом Козырев увидел продуктовый магазин.
— Остановимся? — спросил он.
— Конечно! — воскликнул Петр.
Козырев открыл дверь.
— Идем, поможешь, — сказал Петр Личкину.
Сережа радостно заторопился.
Маховец хотел предупредить, чтобы не брали много — могут запомнить, но не успел: Личкин и Кононенко уже бежали к двери магазина.
Через пять минут они вышли, нагруженные по горло. Личкин тащил картонный ящик с бутылками, а Петр два больших пакета, подняв руки и держа на них не уместившийся в пакетах арбуз.
— С весны хочу арбуза, а у них продают! — радостно сказал он. — Целый угол навален!
— Вы только ведро возьмите, чтобы корки собрать, — недовольно сказал Козырев. — Сзади там у меня стоит. Все-таки автобус, не свинарник.
— Не беспокойся, папаша!
22.10
Лихов — Зарень
Петр щедро раздал всем и выпивку, и закуску. И даже милиционеру налил стаканчик, поднес ко рту, милиционер жадно выпил — он изнемог трястись внизу на жестких ступенях, хотя и нашел себе дело: обнаружив за спиной какой-то острый выступ, понемногу перетирал веревки. Ваня Елшин видел это, но, конечно, молчал.
— Ну чего, теперь меня судить будем? — спросил Петр.
— Давно пора! — сказал Маховец.
Петр встал, улыбаясь во все стороны. Ему нравилось, что он всех угостил, ему всегда нравилось быть широким и добрым. Вообще-то он любил в жизни две вещи: деньги и автомобили. Но не любовью собственника, который дрожит над каждой копейкой, боясь потратить, и убивается над каждой царапиной любимого пожилого «жигуленка», а любовью вольной, легкой. Автомобили, особенно красивые и мощные, ему представлялись чем-то вроде мустангов, которые по ошибке кому-то принадлежат, — мустанги не должны принадлежать никому, как никому не должны принадлежать, по мнению Петра, красивые женщины. (И в этом он нечувствительно сходился с Артемом) Нет, в самом деле, вот Лувр какой-нибудь, то есть музей, где замечательное искусство. Или Зимний дворец, где Петр был один раз и страшно утомился обходить бесконечные залы. Разве справедливо, если б Лувр или Зимний дворец принадлежали кому-то одному, а он показывал бы их, кому захочет, а не захочет — не показывал бы. Красивая женщина, как Лувр или Зимний дворец, должна быть общим достоянием. Не так, конечно, чтобы любой мог купить билет, это уже проституция какая-то, но у каждого должен быть шанс.
С автомобилями то же: чудо техники, дизайна, красоты — а владеет один, причем часто в этом даже не разбирается, тычет только пальцем в кнопочки, а насколько хороша машина, на самом деле не понимает, ему об этом сказали люди и ее цена. Люди хвалят, цена высокая — значит, хорошо. Петр заочно злился на таких владельцев, поэтому чувствовал себя вправе лишить их того, что им на самом деле не
