Цареградский оборотень

стай подобно волнам встревоженной ветрами Пропонтиды, отец возвращался с Поля, с концов дорог, по первым золотым листьям и помету улетающих на полдень птиц. Помет падал с небес и покрывал не только дорогу, но и плечи воинов, их шишаки, телеги с сокровищами -- и чем больше было помета, тем богаче ожидался и будущий гон на Поле, и грядущий урожай.

Отцу навстречу плыли из града венки и караваи, и если приближалась новая туча-стая, то сретенские дары дружине оберегали плетеными берестяными платами.

В тот день Осеннего Сретенья один радостный страх -- от степного, хищного отцовского смеха, слышного издали -- скоро сменялся другим страхом. Нелегко было сразу признать обточенное за лето чужими вихрями лицо отца и его покрасневшие от битв и стремительных скачек глаза. А сердце, колотясь, как у стиснутой в горстях птахи, уже хотело-ждало  третьего страха.

И за первой усталостью -- от чужих запахов, от жестких рук отца, от звона и блеска оружия и диковинных вещиц, и за второй -- от грозной и гулкой поступи воинов, протяжных песен и дурманного духа величальных медов, уже нестерпимо хотелось третьей -- от жара раскаленных камней и жгучего холода реки.

Еще не были раскрыты врата кремника, встречавшего дружину, а уже калился и дышал дымом, оживал тайной и грозной жизнью дом, стоявший на отшибе, под градом, у самой реки. Сердце замирало, стоило только глянуть в его сторону.

Дружина спускалась в тому дому пешей, на ходу снимая гайтаны, распуская пояса, вынимая из ушей кольца. У порога отец первым клянялся баннику, который, разыгравшись в предвкушении встречи с большим хозяином, трещал внутри горячими камнями и ворочал всем срубом. Так, совершив низкий поклон с приговором, отец вступал в жаркую тьму. От его движения раскаленный дух подкатывал с реки наверх, до самого кремника, порой опаляя не убранные вовремя холсты.

Как только дружина уходила в банный жар, так все женщины скрывались со света. Даже шелест их подвесок, всегда откуда-нибудь да слышный с рассвета до самой ночи, в этот час стихал вовсе. Нельзя было тревожить зрение и слух воинов, собравшихся в нижнем доме и дышавших оттуда шумно, по-бычьи. Хищные духи Поля, изголодавшиеся по женской плоти, выходили из их тел с каплями и ручьями горького, полынного пота, что порой прожигал насквозь банные лавки. Такой пот не впитывался в земляной пол, а оставался на нем остывшими железными бляхами.

Бывало, случалось плохое, против закона. Случалась и смерть. Однажды сверху, из града, увидели, как понесла река прочь от того раскаленного дома совсем растерзанную холопку, осмелившуюся было обойти его жар всего на обанадесять шагов стороною. А за несколько мгновений до того огромная, жилистая змея-рука высугулась из дома и, схватив женщину, убралась внутрь. Тогда сторожевые кмети успели загнать малых в стены кремника прежде, чем тело с окровавленным лоном выпало из огненного дома в воду.

Когда не зачиналось плохого, малых не прогоняли наверх. Только им, молодшим княжьего рода, не грозило у стен горячего дома ничего, кроме такой же страшной, но безопасной и радостной поимки.

Братья подкрадывались к срубу сквозь высокие травы и, как настоящие воины, крепко терпели крапиву. Полагалось каждому по очереди подобраться к самому крыльцу, которое сторожил двухголовый уж. Он пропускал лазутчика на ступеньку, если тот ублажал его лягушкой и ласковым заговором. Дальше оставалось только стукнуть в дверь колотушкой и тут же отпрыгнуть в заросли. Изнутри могли вовсе не откликнуться, но, бывало, с первого же удара из жаркой тьмы огромная рука успевала-таки -- зацепить за шею, схватить за волосы, стиснуть плечо. И тогда уж малой летел, все забыв, в черную пасть, в горячее облако. Воины живо срывали с малого порты и рубашонку. Громовой хохот гудел кругом него. Лилово светилась, давя жаром, горка больших камней. Солнечный луч из окошка узко пронизывал пар и всю банную черноту. Огромные голые ноги обступали малого, огромные руки прижимали его к скользкой, сильно пахнущей лавке -- и спину его вдруг широко осекало болью, радостно ожидаемой и едва стерпимой. Пугали, фырча и отплевываясь жаром, камни. Упругое тепло пихало и обхватывало малого, как материнская утроба в час опростания. И вновь, и еще, и в несчетный раз  обжигала боль. Потом малого вдруг сметало с лавки, и он вылетал в холодный и яркий свет, как в первый миг своего рождения -- и летел над крыльцом и над мостками.

От удара об воду весь свет кругом лопался с треском, обжигая тело уже со всех сторон, от макушки до пят. И следом за малым, следом за его в свой черед уловленными, а потом выброшенными в реку братьями оттуда же -- из того дома, полного огненных камней, вываливалась багровая, распаренная дружина. Огромные, жаркие тела воинов падали в воду, и вода вскипала, волнами бросая малых в разные стороны.

Белое облако клубилось над рекой. Из года в год случалось потом одно и то же: ниже по течению, на плесе, слободские три дня краду цедили реку сетями, выгребая из воды обваренную рыбу и закрасневших раков.

По берегу, еле держась на ногах, уже засыпая от радости и счастья, малые поднимались наверх вместе с дружиной, со своими и чужими, готами, давно уже привыкшими ходить вместе с северскими в их горячий дом.

Братья поднимались ко граду в мощном дыхании воинов и громе-гуле их шагов, сотрясавших землю и осыпавших листья с лесов.

Шли мимо открытых врат кремника, вокруг стен и тына, и град, словно подсолнух, поворачивался им вслед своими вратами.

Отец примечал, как его последыш валится на ходу от усталости, от не изжитой еще хромоты, и подхватывал его правой, самой сильной своей -- от меча -- рукой, брал к себе только его одного. И вот младший из княжеских сыновей, на зависть Уврату да и самому Коломиру, уже плыл на отцовском плече высоко над землей, над головами воинов, над их развевавшимися по встречному ветру золотыми волосами.

Замкнув обережный градский круг, дружина направлялась через поле к святилищу Перуна-бога. Молодший княжич теперь плыл на отцовском плече высоко над жнивьем и видел впереди белые вереницы женщин, сходившихся кольцами вокруг святилища, открытого небу и всем ветрам, Стрибожьим внукам. По ветру, всегда дувшему навстречу дружине тянулась протяжная величальная песня.

И вот наконец воины, умерив шаг, входили в первое кольцо женщин, потом -- во второе, внутреннее кольцо, где становилось почти так же жарко, как в бане -- и так подступали к священному огню, зажженному в незапамятные времена самим Туром-Пращуром. Они подступали к высокому, выше всех людей, стволу Перуна-бога, днем и ночью озаренного тем священным огнем, сыном неугасимого Огня Сварога.

Темный лик бога-древа смотрел черными глазницами поверх рода и поверх княжича, сидевшего выше всех, на отцовском плече. Бог-столп видел лишь свой, неведомый северцам окоем. И тогда последыш снова забывался в полусне, в тихом и желанном страхе. Над ним стоял крепкий и высокий Перун-бог, но перед высоким Перуном-богом крепко стоял на земле отец, князь-воевода Хорог.

Потом воины передавали княжича по рукам назад -- к женщинам, к их молочному запаху и шелесту подвесок.

Величальные песни Перуну-богу стихали, и все затаивали дыхание, слыша, как вздрагивает земля, как трепещут золотые листья в лесу и падают на землю, как идет из-за леса великий жертвенный бык, отпущенный с кольца на волю -- на полное лето. Он шел, раздвигая вековые стволы и ударами копыт пуская по земле волны. Пар поднимался из его ноздрей облаками до самого неба. От его поступи вместе с листьями старые гнезда валились с деревьев и зверьки спешили покинуть свои норы, чтобы не оказаться в них погребенными заживо.

Сердце не только у маленького княжича, но даже у самого князя и старого жреца Богита подскакивало при каждом шаге жертвенного быка.

Бык шел к священному огню сам, словно его тянула цепь неслышного человечьими ушами заговора- зова. Белые кольца широко раскрывались ему навстречу. Княжич видел, как идет-приближается черная сила-гора. Бык на ходу все ниже опускал голову. Его дыхание становилось все горячее, тлела и дымилась следом за ним сухая осенняя трава.

Бык шел к огню. Княжичу еще многое не полагалось видеть но он уже знал, что в середине круга,