обычаю тех когда-то очень уважаемых всеми правителями торговцев звоном мечей. И вот узнав о настоящем, живом звоне мечей, появившимся у славян, сирин страшно обрадовался и поспешил в их далекие земли.
Северцы раздумывали три дня, а потом спросили торговца, а не продаст ли он потом их звон мечей уграм или хазарам, а те явятся и уже безо всякого труда возьмут весь град Туров голыми руками.
“Умное племя задает умные вопросы”,-- покачал головой чужестранец и сказал, что звон северских мечей будет для них уже не опасен, если не он отдаст им за их звон плату, а сами северцы заплатят ему за избавление от нечаянной напасти, которая, как видно обоим глазам торговца и как слышно его единственному уху, уже нанесла племени немало вреда и всех не на шутку напугала.
Тут уж северцы более не раздумывали, а согласились сразу и вынесли сирианину столько куньих шкуров, сколько смогло уместиться в его седельном мешке. А торговец потребовал, чтобы раскрыли перед ним врата кремника, потом торжественно въехал в них, хлопнул там в ладоши, пробормотал себе под нос какие-то тайные слова -- и тогда весь звон пропал, а только что-то один раз напоследок звякнуло об камень прямо перед мулом. Чернобородый иноземец спустился с мула и, как подсмотрели северцы, долго ползал по земле, что-то ища и приговаривая, потом нашел, подобрал, спрятал в свой кошелек и торжественно, будто князь-воевода на гон или полюдье[67], выехал из кремника.
С тех пор северцы свой древний запрет держали крепко.
И Туров князь-воевода Хорог со своей дружиной всегда крепко держал тот верный запрет.
Из града следом за дружиной, но уже на следующее утро, уходили по своей тропе, среди обережных лент, женщины, крепко хранившие заветное слово -- то тайное, известное только им слово, которым можно окоротить и показавшего зубы волка, и опустившего к земле свой тяжкий лоб быка, и пришедшего с Поля мужчину -- окоротить мужчину даже в то самое, ни какой иной силою не удержимое мгновение, когда его кожа загорается изнутри, когда он весь наполняется громовой тягой и уже готов обжечь женское лоно текучим огнем, пахнущим степной полынью и перепелиными гнездами.
Как только женщины скрывались в лесу, так начинали собираться княжьи малые. Они делали друг другу тайные знаки, доставали из кустов припрятанные загодя веревки и проносили их под рубашонками в кремник.
Дневные вылазки к Дружинному Дому были не страшны и кончались у тына, где можно было подсмотреть в щелку и послушать, что говорят и делают воины во дворе. К ночному же походу готовились целую седьмицу, протаптывали для этого в лесу отдельную тропу, рядом с большой, дружинной. Из века в век малые в большой тайне на краю леса готовили отвар на маковых зернах и потом с приговорами подливали его в то молоко, которое пили под вечер мамки. Оттого засыпали все мамки, будто мертвые. Дождавшись тягучего бабьего храпа, малые потихоньку спускались с полатей и выбирались из княжьих хором.
Всеми братьями и братнами верховодил Коломир. В ту осень, когда последышу надлежало покинуть свой род, он впервые взял его в ночной поход к Дружинному Дому. Последышу тогда еще не доставало одного года, чтобы пойти наравне со всеми, но Коломир знал, что брата вот-вот отправят в чужую землю, в ромейское ученье. Он решил посвятить последыша в мужчины по своему обычаю. Ведь их отец, князь- воевода Хорог, захотел, чтобы его третий сын от княгини Лады овладел в совершенстве всей хитрой ромейской премудростью, и по такой причине даже отказал последышу во вступлении в Дружинный Дом и посвящении в северские воины. Князь-воевода полагал, будто две мудрости, своя и чужая, в нем не уместятся. “В Царьграде охота иная, и охотники с иной смекалкой”,-- думал князь, в роде своем полагаясь на Коломира и других сыновей.
И вот ночью, накинув на бревно тына веревку с петлей и пропустив наверх Уврата, Тема и Ратшу, старший из Туровых, Коломир. крепко взял последыша рукой за шею, как любил делать, и, подтянув к себе, сказал на ухо:
-- Твой черед. Полезай!
Сердце у последыша заколотилось от радости: брат наконец-то взял его с собой.
Он подпрыгнул, ухватился за конец веревки и побежал по стене прямо в полное звезд небо. Добравшись до петли, умело накинутой на острие бревна, он, как делали старшие, осторожно уселся на стену, между заостренных бревен, верхом и повертел головой.
Ночная тишина, молчание богов, стояла по всему окоему земель. С лучинным треском опадали, сыпались с небосвода осенние звезды и гасли низко, опаляя последышу волосы на темени. Летели безо всякого ветра по своим воздушным тропам тонкие паутинки, касаясь его щек и тихонько щекоча кожу. Под небом, на земной черноте, кое-где мерцали красные зрачки охотничьих костров, а вокруг костров, поодаль от них, поблескивали и неторопливо кружились ожерелья звериных глаз. По черной глади реки мерцали, текли отблески-чешуйки, и никто не ведал, что так, перед наступлением зим, безлунными осенними ночами спускается к теплому морю, к бескрайней воде погреться великий северный змей.
Последыш нащупал рукой вторую веревку, внешнюю, крепко ухватил ее пониже петли и свесился вниз. Веревка оказалась перекрученной, и малого развернуло спиной к бревнам тына. Под лопатками у него громко зашуршало. Испугавшись, что теперь наделает шума, последыш оттолкнулся от стены пятками и отпустил веревку совсем. Он полетел вниз, во тьму, как во Влесову яму, поджал ноги, угодил боком на насыпь перед тыном и скатился с нее, едва не сшибив кого-то из братьев с обрыва в реку.
-- Тебя звали? -- надвинулся из тьмы Уврат.
-- Коломир позволил,-- прошептал последыш ни жив ни мертв.
Старший брат уже спускался со стены. Став на землю, он заложил конец веревки дерном под самую стену, а потом взялся за молодшего брата и поставил его на ноги.
-- Убился никак? -- грозно вопросил он.
-- Живой...-- робко ответил последыш, испугавшись больше всего того, как бы брат не прогнал его обратно и не заставил вернуться на теплые полати, к храпящим коровам-мамкам.
Коломир потыкал молодшего пальцем в бока:
-- Весь ли живой? Где болит, говори.
-- Нигде,-- обрадовался последыш.
-- Попрыгай,-- велел брат.
Последыш повиновался. В правом боку у него несильно заломило, но он смолчал.
-- Держись за мной,-- сказал Коломир и повел братьев по новой, ночной тропе.
Только по дыханию малых, еще с утра застывшему над землей от их крепких заговоров, можно было теперь различить эту тропу в кромешной безлунной тьме. Она вела в черные щели посада, к овинам, а дальше -- к черной, грузно дышащей стене леса, где с приближением малых быстро скопилось так много человечьего страха, что страх этот уже начинал моросить вокруг по листве, как обложной дождь.
Там, у края леса, Коломир заставил всех вытянуться цепочкой и взяться за веревку, передний конец которой опоясывал его самого, в эту ночь самого старшего из Туровых.
Как только братья взялись, веревка сразу крепко натянулась и потащила всех в лесной мрак, как в яму. Коломир заставил братьев спускаться бегом, не оглядываясь по сторонам.
Последыш загородил свободной рукой лицо, чтобы в лесу не хлестнула по глазам ветка. Так бы он сказал братьям, если бы его стали укорять за трусость. На самом деле он прятал глаза от страхов, шумевшим по листьям и ветвям вокруг. Неисчислимые лесные глаза мерцали везде, видели братьев отовсюду из тьмы, неслись вместе с ними то рядом, то поодаль, стремительно просачиваясь сквозь ветви и листву. Живые облака неведомой силы расходились впереди от крепких слов Коломира и смыкались позади, за спинами у его младших братьев. Черные комья сов косо падали с вершин леса, и когтистые лоскутья летучих мышей со свистом проскальзывали мимо, цепляясь за волосы и царапая кожу на темени.
Вдруг веревка провалилась, и последыш ударился лбом в спину старшего брата.
-- Близко уже! -- прошептал Коломир через плечо.-- Чуете?
Братья дружно потянули носами. Пахло угольной горечью, и этот дух близкого огня и жилища уже отгонял страхи в сторону, как отгоняет ветер дождевую тучу.
От того места Коломир повел братьев прочь с тропы, через густой кустарник. Он сказал, что лесной ветер тянет прямо на дружинную конюшню. Все братья уже знали, что будет хуже всего, если их почует
