никогда не бывшего твоим — он вечно с тобой, вечно в тебе!
Она встала, накинула на себя халат, подошла к окну. Березка так отчаянно билась кудрявой головой в стекло, словно за ней гнались и она умоляла впустить ее. Отчаяние грызло Анну Игнатьевну.
Еще никогда, в самые трудные часы своей жизни, ей не было так безысходно худо. И отчаяние происходило от того, что она понимала, почему худо и почему нельзя ничего сделать, чтобы стало хорошо.
Она присела на подоконник, продолжала терзать себя трудными мыслями, продолжала молчаливо спорить с собой. Ах, к чему негодовать на парня, которому удалась легкая связь! Все мужчины любят хвастаться победами. Будь честна с собой — в сотню, в тысячу раз все было бы лучше, если бы оно было таким, как ему вообразилось! Так просто его понимание — мне удовольствие, тебе удовольствие, а придет час — без обиды расстанемся. Нет, не так все повернулось! И не нужно вспоминать о Косте, не любила ты доброго, великодушного, умного Костю, ты только память свою о нем любишь. Николая лишь начинала любить, до настоящей любви не дошло, она была бы, правда, настоящая любовь, но Николай погиб — любовь не созрела, ты не умела быстро влюбляться. Ты влюбляешься рассудком, не одним сердцем, уж такова твоя натура, так ты раньше думала о себе. А в этого сорванца, смелого и грубого, нежного и наивного, влюбилась! Влюбилась сразу, беззаветно и безответно, влюбилась безрассудно. Только так и назвать твое чувство — любовь без ума!
Нет, сказала она себе, нет, я не ханжа. И если бы было, как вообразил себе Михаил, мне стало бы легче — одинокая женщина, мечтающая хотя бы о временном друге, красивый парень — на роль утешителя! Сколько я знаю таких пар — еще ни одну женщину не осуждала! Я понимаю их всех, каждой сочувствую. Не мне бросать в них камень! Если и не на деле, не под одеялом, то в ночных своих мечтах я не раз была такой женщиной — хотела ею быть, во всяком случае! Вспомни того инженера с судоремонтного, он так и брякнул, приглашая в кино: «Как же будем играть, Анна Игнатьевна, в любовь или только в удовольствие?»— а ты весело возразила: «Играть — ни в то, ни в другое. А любить — как получится!» Любви не получилось, он ухаживал за тобой с месяц и отстал. И ты ведь втайне досадовала, что не нашлось в тебе силы хотя бы поиграть в любовь!
Нет, как все странно произошло! Они подошли оба, он и Юрочка, ты вздрогнула, на секунду показалось, что Костя идет навстречу. Показалось и прошло — и больше не кажется. Но Михаила, твоего теперь Мишу, запомнила, ты уходила от памятника, ни разу не обернулась, но видела его, он был с тобой — весь тот день! Почему ты думала о нем? Почему видела его? Ты прикрикнула на себя: «Перестань, это же еще мальчишка!» И вспомни, как ты узнала его, когда вы расчищали завалы. Он с другом показался в конце улицы, лиц не было видно, но ты его сразу узнала. И у тебя задрожали коленки, ноги стали как ватные, ты сказала подружке: «Ох, устала!» — и присела на горку кирпича. Михаил приближался медленно, ты приказывала себе успокоиться, успокоилась, даже шутила с ним. Ничего твоя наигранная веселость не изменила, свалилось на тебя это горе — любовь к парню моложе тебя на добрый десяток. Ты только одного не знала — как сильна нелепая твоя любовь, а если бы знала, то, может быть, и не дошло до сегодняшней ночи! За себя побоялась бы!
Будь честна, говорю тебе — будь до конца честна! Ты шла на вечер и думала — может быть, встречу Михаила, погляжу издали, напоминать о знакомстве не стану. Так ты обманывала себя. Сама захотела броситься в пламя! И когда пришел этот час, которого страшилась и желала, ты ведь была счастлива, может, впервые в жизни счастлива, нет, не лги, без «может» — впервые в жизни счастлива! А потом убоялась громадности счастья, стала прикидывать, чего больше, хорошего или плохого, стало страшно, что парень, так легко овладевший тобой, дороже всего я всех. Ох, как же правильно назвал это чувство Костя — в тебе и с тобой!
Нет, нет, и это неправильно — не в постели, не в его объятьях, еще до того ты поняла, кем он стал для тебя. Там, на улице, когда у хулигана сверкнул в руке нож и ты схватила ту руку, разве не заметалась в тебе, как живая, мысль: «Лучше пусть ударит меня, только не его!» И разве у тебя не упало сердце, когда ты в комнате увидела на Михаиле кровь? С какой радостью ты отдала бы всю свою кровь, только бы вызволить его из беды. Он в беду не попал, ему не нужна твоя кровь. Ему нужно немного удовольствия — это все, чего он добивается. А потом ты ему приешься, удовольствие потеряет остроту — он помашет ручкой на прощанье, еще поблагодарит за приятные часы. В тебе и с тобой! Он уже не будет с тобой, он уйдет. А то, что в тебе, разве вырвать из себя? Как жить тогда?
— Нет, нет! — сказала она вслух. — Говорю тебе — нет! Зайчик, застывший на потолке, стерся, ночь переходила в рассвет. Черное окно посинело, потом стало бледнеть, балконная березка уже не билась в окно мятущейся головой. Анна Игнатьевна подошла к кровати, залюбовалась Мишей. Он лежал на спине, ровно дышал, он был красив — широкие плечи занимали две трети кровати. Она прильнула к нему и тихо целовала его грудь и руки.
20
Миша, проснувшись, увидел, как Анна Игнатьевна, одетая, сидит у стола. Он подошел к ней, поцеловал В шею. Она отстранилась.
— Просьба, Михаил. Не будем повторять того, что было. Он смотрел на нее во все глаза.
— Что-нибудь случилось?
— Да, случилось. Эта ночь была ошибкой. Больше таких ночей не будет.
Он покраснел, шумно задышал.
— Я обидел тебя?
— Нет. Ты меня вчера выручил… Но не хочу такой ценой оплачивать свое спасение.
— Заладила одно — спасение! — сказал он с досадой. — Никакая это не цена, а просто мое сердечное отношение.
— Оно меня не устраивает.
Он сел рядом. Такой чужой она не была, даже когда прогоняла его на улице.
— Не понравилось, значит? — снова заговорил он.
— Не понравилось.
— А что не понравилось? Что замуж не беру?
— Я не дура, чтобы искать молодого мужа. Но и в любовники ты мне не годишься.
— Не гожусь? — Он зло усмехнулся. — А почему?
Он впился в нее негодующими глазами. Она отодвинулась.
— Молчишь? Тогда сам скажу — почему. Причина за стеной. И зовут ту причину — Тимофей. Неудобство, конечно, — сразу двоих иметь.
Она побледнела, сказала глухо:
— Зачем ты меня оскорбляешь? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое?
— Так-таки не сделала? А что приласкала — и прогоняешь? Что целовала да еще так горячо — и чуть не плюешься. Над Тимофеем измываешься, теперь за меня принялась?
Она вскочила, гневно показала на дверь.
— Уходи. Я не хочу тебя слушать. Он не двинулся с места.
— Еще бы ты хотела! Сразу, сразу себя выдала: когда заговорил о Тимофее — вся затряслась! Шмыгов когда-то высказался — силой заставлю их пожениться, хватит его мучить!
Она все же нашла в себе силы сказать спокойно:
— О ком ты хлопочешь — себе или о Тимофее?
— О тебе! Раскрываю, какая ты есть.
Она медленно подняла на него глаза. Он запнулся, такая в них была мука. Он еще и догадываться не мог, что месяцы предстоящей разлуки будет помнить ее только такой — покорно принимающей оскорбления, побледневшей от внутренней боли. Его пронзило сострадание к ней. И если бы Анна Игнатьевна протянула руку, просто сказала бы что-то не очень злое, он целовал бы ее колени, просил прощения. Но она молчала, молчания он не снес. Он вскочил.
— Так я ухожу, да?
