Катарина Гомбарова
Ночь стояла мглистая. Туман не только прикрыл холмы у перевала, но и сполз на южные равнины и склоны Явары и Обшара и заполнил долину реки Ладомирки.
Вея осень, была какой-то туманной и неприветливой — лужи, грязь, серость.
Так было и в то утро, когда старуха Марцинова сидела у печки, повязав голову теплым платком, как будто уже наступила суровая зима. Старуха чистила картошку. На улице только начало светать, и в избе царил полумрак, но Марцинова уже давно не спала. Старость будто играла с нею. Когда она садилась, на нее сразу нападала дремота, но стоило ей лечь, как сон моментально пропадал. Поэтому она частенько подкладывала под спину подушку и, опершись о стенку большой кирпичной печки, дремала, пододвинув на всякий случай стул, чтобы не упасть во время сна. Только вот так и удавалось ей немного послать. Она часто повторяла, что всему свое время, а когда тебе семьдесят лет, то ты уже немного разбираешься в жизни.
Очищенные картофелины падали в кастрюльку с водой, стоявшую у ног Марциновой. Очистки она откладывала в сторону: их она варила с плохой картошкой для поросенка.
В шесть часов встала Катарина, ее дочь. Одевшись, она подошла к кровати тринадцатилетней Йоланки и нежно погладила ее по щеке:
— Йоланка, дочка, вставай, уже день настал.
Йоланка потягивалась, зевала и зарывалась в подушку, поглядывая на бабушку. Ей хотелось спать. Старуха Марцинова, укоризненно покачав головой, проговорила:
— Что это за лентяйничество? Когда мне было столько же лет, сколько сейчас тебе, я уже была далеко от мамы. Что бы со мной стало, если б я вот так же тянулась по утрам? На Земплине бедные голодали. Даже маленькие дети помогали взрослым. Ребенок ты или нет, все равно заботься о том, чтобы в доме была еда. Вот так было тогда. Вот какая жизнь была, моя дорогая. Голый и босый и летом и зимой. Никто и думать тогда не смел потягиваться на перине в шесть утра.
Йоланка слезла с постели, сняла через голову рубашку, быстро причесала длинные волосы, заплела их в толстую косу и повязала на голове платок. Застегнув кофточку, которую мать ей сшила из своей, старой, выглянула в окно. Старуха Марцинова вновь запричитала:
— Наверное, опять не покажется. Прямо как принца какого приходится упрашивать… — сетовала она на солнце за то, что оно не хочет обогреть ее старые кости.
Впрочем, старуха Марцинова разговаривала так целый день. Она могла говорить с дочерью, хотя той и не было дома, о том, что уже давным-давно пора почистить курятник, могла ругать трубу за то, что она плохо тянет, или корову за то, что в последнее время стала большой лакомкой; могла спрашивать дрова, сложенные у печки, где это они набрали столько влаги, если их готовили в такую жару, когда на лугах и трава перестала расти, а у Гомбара от работы даже язык высох, отчего он и говорить стал еще меньше, чем обычно.
Да, Гомбар был лесник. И какой! Его участок был как подметенная горница. Только вот сторожка его сгорела. Конечно же не сама по себе. Это случилось тогда, когда в деревне появились немецкие солдаты. Их было много. Пятнадцать, а может, двадцать. Марцинова уже не помнит. И в ее избу тоже влезли. Начали принюхиваться, как та собака пани Бугаевой, у которой Марцинова одно время работала. Пришли, сели за стол:
— Давай, мать, есть и пить.
— Открывайте рот пошире, — сердито проворчала бабка. — Лучше я буду матерью самому черту! Я вам, антихристы проклятые, покажу, кому вы говорите это святое слово!
Однако у них уши были уже тренированные. Сразу стали допытываться:
— Что сказала эта бабка? — За спиной у нее кто-то из них щелкнул затвором автомата. — Что она кофорит?
А она в ответ:
— Да я молилась по-нашему. — И сложила руки, а глаза воздела к потолку…
Утренние сумерки затянулись дольше обычного. Когда наконец рассвело, они осторожно открыли дверь, как будто им не хотелось погружаться в туман, да и вообще выходить из дому. Но они все же вышли. Путь их был на усадьбу Коломана Бугая. Йоланка нерешительно шла в трех шагах позади матери. Она как будто еще не проснулась и досыпала на ходу. У последнего дома в нижнем конце деревни начинался небольшой склон. Он весь порос кустами шиповника и высоким бурьяном. Забытый уголок. Здесь находилось и несколько полуразрушенных цыганских хибар. Эти хибары были сделаны из разноцветного материала: видно, использовалось все, что оказалось под рукой. Здесь проходила кратчайшая дорога на поле, но Катарина не любила тут ходить. Иногда лишь пробегала, когда спешила, да и то с мурашками на спине.
У первой лачуги сидел человек. Он сидел на пороге открытой двери, обратив лицо внутрь, и пел цыганскую песню. Голос у него был сочный, мелодичный, но на высоких тонах иногда срывался и становился похожим на вой. У Катарины от страха пробежал мороз по коже. Она ускорила шаг. Вокруг лачуги носились полураздетые косматые дети. Черные волосы, белые зубы — и тряпки. Увидев Катарину, они быстро попрятались в лачугу. Йоланка украдкой посмотрела на мать и схватила ее за руку. Катарина сильнее прижала корзину и руку дочери и шла вперед, стараясь не смотреть ни вправо, ни влево.
Когда лачуги остались позади, она перевела дух и невольно замедлила шаг. При медленной ходьбе всегда на ум приходит какое-нибудь воспоминание. Вот и сейчас она вспомнила, как в этом месте из-за одной молоденькой цыганки передралось полдеревни. После этого на траве остались лежать двое парней с ножами в спинах. По сей день она помнила, что ту черноволосую красавицу, звали Гитой. Говорили, будто с той поры ночью здесь творятся странные вещи. Да и днем тут ходить было не очень приятно.
На обед Катарина домой не ходила. Они с Йоланкой садились на меже и ели то, что принесли с собой. Они ели на скорую руку, так как торопились убрать картофель с большого участка поля до прихода Бугая.
Им еще неделю предстояло ходить сюда, прежде чем вся картошка будет выкопана. Потом придет Лацо из леса и они примутся за свои дела: отвезут зерно к мельнику и намелют муки. Это самое трудное дело. У них не было подводы. Лацо надо что-то придумать, чтобы не одалживать постоянно подводу. После пожара они жили у ее матери. Денег на постройку нового дома у них не было. Какой же он лесник теперь, если у него нет даже сторожки? Он продолжает ходить в лес, но разве могут помочь те несколько крон, которые он приносит? Они надеялись, что им поможет лесничество, но, несмотря ни на какие просьбы, там не пошевелили и пальцем. И это было не просто так, а потому, что Гомбар был всегда честным работником.
Нельзя сказать, чтобы они умирали с голоду, но лишились они многого, и это чувствовалось. Ей недоставало также того повседневного шума деревьев, среди которых ты всегда уверен в том, что никто не знает о твоих делах, что ты в стороне от любопытных глаз, главным образом от тех, которые смотрят из-под каски. Нет, вряд ли она привыкнет и пустит корни на новом месте. И хотя она знала, что другого выхода нет, но в свободную минуту ее мысли вновь устремлялись в горы. Теперь и ее сестра Магдалена, почтальонша, не могла укрывать в сторожке беглецов с поездов, которым Юльча из районного управления в Михаловцах выправляла фальшивые документы, где значилось, что они работают на лесном участке. Сколько их теперь работает в окрестных хозяйствах, на пилорамах и в лесу! Всем им железнодорожник Саболчик, муж Магдалены, помог бежать из составов станции. Как хорошо все устраивалось, когда они с Лацо жили в лесу! Сколько людей, у которых жизнь висела на волоске, приходили с этими фальшивыми бумажками в сторожку и сколько из них стали для лесного управления «долголетними опытными лесорубами», хотя многие впервые взяли в руки топор. Но были и другие возможности. Сам Гомбар мог на своей спине вынести в горы по меньшей мере воз муки. Из этой муки потом выпекали хлеб. Одна печь находилась внутри дома, другую он построил в саду. Никто ему не помогал, может, поэтому внешне печь получилась странной. Сколько ему пришлось поломать голову, чтобы построить эту печь! Но хлеб был нужен. Каждый его кусок имел цену жизни.
Когда Гомбар не мог идти в горы, туда шла Катарина. Она никогда не знала точно, где находится партизанская группа, и только передавала в условленном месте свою ношу дозорному. Пароль менялся
