свободные, ничем не скованные. Цветы граната были ещё ярче, чем розы, они сверкали среди зелени, словно нарочно выпячивая свою яркость, и тоже не гармонировали с настроением Дайскэ.
Дайскэ, как это порою с ним бывало, всё представлялось сейчас в мрачных тонах. Светлое поэтому казалось слишком светлым и вызывало отвращение. Даже листья функии становились неприятны, стоило ему хорошенько в них вглядеться.
Вдобавок ко всему Дайскэ вдруг охватило беспокойство, весьма типичное для нынешнего поколения японцев. Было что-то варварское, пожалуй, даже первобытное в этом беспокойстве, рождённом недоверием между людьми. Подобные явления чисто морального порядка вызывали в Дайскэ сильнейший душевный разлад. Как человек мыслящий, он был неверующим и верующим стать не мог. Более того, он был убеждён, что люди полагаются на бога потому, что не верят друг другу. Недоверие причиняет муки, а у кого просить избавления, как не у бога? Путём таких размышлений Дайскэ пришёл к выводу, что в странах, где почитают бога, люди лгут. В этом смысле Япония стоит особняком: здесь ни во что не верят — ни в бога, ни в людей. И виной всему экономическое положение.
На днях Дайскэ прочёл в газете об агенте уголовной полиции, сообщнике воров, совершившем преступление. Это не был единичный случай. По словам другой газеты, если начать распутывать клубок по всей строгости закона, Токио, пожалуй, останется на время без полицейских. Дайскэ зло усмехнулся. Всё нормально. Нужда заставила полицейского пойти на преступление.
И тут на память Дайскэ пришёл его последний разговор с отцом о женитьбе. Отец грозил Дайскэ всякими неприятностями, причём не прямо, а намёками, и всё потому, что между ними не было доверия. Дайскэ не считал безнравственным думать об отце дурно. Он ничуть не удивился бы, приведи отец свою угрозу в исполнение.
С такой же антипатией относился Дайскэ и к Хираоке, только более снисходительно. Старшего брата Дайскэ любил, но и ему не верил. Искренность и доброту невестки приписывал её житейской неопытности.
Словом, ко всем окружавшим его людям Дайскэ относился в высшей степени пренебрежительно. Обострённая чувствительность уживалась у него с самоуверенностью. Он ясно это сознавал. И вдруг в нём шевельнулось чувство, похожее на беспокойство. Быть может, это результат физического состояния? И Дайскэ прибег к испытанному средству. Поставил у изголовья ландыши, которые ему привезли с Хоккайдо, и лёг спать.
Спустя час он открыл глаза и некоторое время неподвижно смотрел в одну точку, не шевельнув ни рукой, ни ногой, будто мертвец. Но тут почувствовал, что по шее у него ползёт муравей, и быстро его придавил. Затем взял двумя пальцами и стал разглядывать. После этого щелчком его отбросил и встал.
С муравьями, которые ползали по ноге, Дайскэ расправился тонким разрезным ножом из слоновой кости и хлопнул в ладоши. Вошёл Кадоно.
— Проснулись? Чаю хотите?
Запахивая халат на груди, Дайскэ безразличным тоном спросил:
— Никто не приходил, пока я спал?
Кадоно так же равнодушно ответил:
— Приходили. Супруга Хираоки-сан. А как вы догадались?
— Почему же ты меня не разбудил? — воскликнул Дайскэ.
— Уж очень сладко вы спали.
— Всё равно надо было разбудить, раз гости пришли, — рассердился Дайскэ.
— Это верно, но… Госпожа Хираока не велела будить.
— А что она сказала? Зайдёт ещё?
— Зайдёт, наверно. Сказала, что сходит за покупками в Кагурадзака и вернётся.
— Значит, придёт?
— Она, собственно, хотела подождать, даже в комнату зашла, а потом раздумала. Видно, поняла, что не так-то скоро вы проснётесь.
— Значит, заходила, а потом ушла?
— Выходит, так.
Дайскэ рассмеялся и провёл рукой по лицу. Затем пошёл в ванную. Смочил волосы и почувствовал себя бодрее, он вышел на веранду и стал смотреть в сад, залюбовавшись парой ласточек в затянутом облаками небе.
С того самого дня, как у него последний раз побывал Хираока, Дайскэ с нетерпением ждал прихода Митиё. Но то ли Хираока просто так сболтнул из вежливости, то ли Митиё раздумала приходить по каким-то ей одной известным соображениям. От этой мысли в душе у Дайскэ образовалась пустота, но он принял это как должное и продолжал бездействовать. Лучше не заглядывать в этот уголок души, чтобы не обнаружить чего-нибудь ещё более мрачного.
Поэтому Дайскэ не собирался пока наносить Хираоке визит. Во время прогулок бывало, что ноги сами несли его к реке Эдогава. В пору, когда осыпалась сакура, Дайскэ, ласкаемый вечерним ветерком, переходил с берега на берег по четырём мостам туда и обратно, подобно иголке прошивая длинную набережную. Потом цветы сакуры облетели, и появилась густая листва, дающая тень. Облокотившись на перила моста и подперев голову руками, Дайскэ подолгу созерцал сверканье реки, лентой бежавшей среди сочной зелени. Потом глядел вдаль, туда, где река превращалась в узкую полоску, и любовался рощей на холме Мэдзиро. Так хотелось перейти мост и подняться по улице Коисикава, но, подавив это желание, Дайскэ возвращался домой. Когда однажды неподалёку от Ома-гари ему показалось, будто Хираока сошёл с трамвая, Дайскэ тут же повернул к пристани.
По-прежнему ли Хираока в стеснённых обстоятельствах, без работы, или нашёл какой-нибудь выход из положения, ничего этого Дайскэ не знал, хотя к судьбе друга не был равнодушен. Но он не мог заставить себя пойти к Хираоке и всё подробно выяснить, поскольку смутно чувствовал, что встреча эта сулит ему одни неприятности. Нельзя сказать, что он беспокоился о Хираоке ради одной Митиё, не так уж плохо он относился к старому другу. Напротив, он желал ему только добра.
Ощущение пустоты где-то в самом дальнем уголке сердца не проходило. Если бы можно было окунуть голову в прохладную голубую воду и дать отдых разгорячённому слишком интенсивной работой мозгу, думал Дайскэ, когда некоторое время назад велел Кадоно принести подушку, намереваясь уснуть. Чересчур острое восприятие жизни изматывало нервы, и стоило Дайскэ коснуться подушки, как он тут же забыл и про Хираоку и про Митиё. Спал он безмятежно, только вдруг ему почудились чьи-то лёгкие шаги, кто-то тихонько вошёл и тут же вышел. Он проснулся, но это ощущение не проходило. Поэтому, собственно, он и спросил Кадоно, не был ли здесь кто-нибудь, когда он спал.
Приложив руки ко лбу козырьком, Дайскэ наблюдал за весело кружившими в небе ласточками, пока не устали глаза, а потом вернулся в комнату. Предстоящий приход Митиё, нарушил равновесие Дайскэ, и он уже не мог ни размышлять, ни читать. Тогда он снял с полки толстый альбом с гравюрами, положил на колени и стал перелистывать. Однако делал он это чисто механически, без всякого удовольствия. Правда, один раз взгляд его оживился, это когда он увидел гравюру с картины Брэнгвина[21] которого высоко ценил, с изображением какого-то порта. Суда, мачты, паруса, яркое небо с лёгкими облаками, тёмная вода — всё это было выписано удивительно чётко, а на переднем плане стояло несколько полуобнажённых рабочих. Некоторое время Дайскэ созерцал их спины и плечи с упругими сплетениями мышц и ложбинками между ними, буквально ощущая исходившую от них физическую силу и испытывая при этом радость. Но тут из кухни донёсся голос служанки. Дайскэ оторвал глаза от альбома и прислушался. Раздался звон посуды, затем торопливые шаги разносчика молока. В тишине дома обострённый слух Дайскэ улавливал каждый шорох.
Рассеянно разглядывая стену, Дайскэ хотел было позвать Кадоно и уточнить, когда именно обещала прийти Митиё, но передумал, решив, что это глупо. В самом деле, с какой стати он с таким нетерпением ждёт чужую жену? Давно бы сам к ней пошёл и поговорил. Дайскэ устыдился собственной нелогичности, хотя великолепно знал её причину. Нелогичность в данных обстоятельствах — это сама реальность, пришедшая в столкновение с логикой. А логика всего лишь форма, которая пренебрегла собственной сущностью в угоду чуждым ей суждениям. Придя к такому выводу, Дайскэ, собравшийся было идти, снова опустился на стул.
Что он делал, о чём думал до прихода Митиё, Дайскэ почти не помнил. Лишь почувствовал, как
