застенчивость, обусловленная принятыми в Японии отношениями между мужчиной и женщиной, и воспитание мисс, если она и была, здесь ни при чём. Пожалуй, это верно, сказал отец. Умэко высказала, предположение, что на девушке сказалась жизнь в Киото. Сэйго не упустил случая съязвить, заметив, что и в Токио не все женщины похожи на Умэко. Отец сделал строгое лицо и постучал по пепельнице. Умэко нашла внешность девушки незаурядной, с этим согласились все, даже Дайскэ. После этого разговор перешёл на Такаги, который произвёл впечатление человека сдержанного, но весьма приятного. Никто, к сожалению, не знал родителей девушки, но отец заверил, что за их честность и порядочность ручается, сославшись при этом на мнение одного из депутатов тамошнего префектурального собрания, человека весьма состоятельного. Что же до их имущественного положения, то оно намного прочнее и надёжнее, чем у иных предпринимателей.
На этом разговор был исчерпан, и отец обратился к Дайскэ:
— Серьёзных возражений, я полагаю, у тебя быть не может?
Сам тон и смысл этих слов были скорее похожи на приказ, нежели на вопрос.
— Гм, как вам сказать, — ответил неопределённо Дайскэ. Отец смотрел на него в упор и всё сильнее и сильнее хмурил свой и без того морщинистый лоб. Выручил Дайскэ брат, избавив его от необходимости тотчас же дать ответ.
— Что ж, — сказал он, — пусть немного подумает.
13
Дня четыре спустя Дайскэ пришлось провожать на вокзале Симбаси Такаги с племянницей. Такова была воля отца. В то утро Дайскэ не выспался, его разбудили раньше обычного, и, возможно, поэтому, когда он приехал на станцию, у него было ощущение, будто его продуло и он застудил голову. Умэко заметила, что он не в себе, и сказала ему об этом. Дайскэ, словно не слыша, снял шляпу и то и дело ерошил аккуратно причёсанные ещё влажные волосы, отчего они в конце концов растрепались.
На перроне Такаги вдруг предложил Дайскэ:
— Поедемте с нами, сойдёте в Кобэ, развлечётесь немного:
— Благодарю, — коротко ответил Дайскэ.
Перед самым отправлением поезда Умэко подошла к окну вагона и обратилась к племяннице Такаги:
— Непременно приезжайте к нам поскорее.
Девушка вежливо поклонилась и что-то сказала, но сквозь стекло ничего не было слышно. Проводив гостей, все четверо покинули станцию. Умэко приглашала Дайскэ к ним, но он отказался, сославшись на головную боль.
Наняв рикшу, Дайскэ вернулся к себе на Усигомэ, прошёл прямо в кабинет и бросился на постель. Кадоно заглянул было осведомиться, как дела, но, зная хозяйский нрав, ничего не сказал, увидев Дайскэ, лишь забрал брошенное на стул хаори и ушёл.
Дайскэ лежал, размышляя о будущем. Если отдаться на волю судьбы, его непременно заставят жениться. Он и так отверг многих невест. Дальше упорствовать невозможно: он либо потеряет расположение близких, либо, что того хуже, навлечёт на себя гнев. Пусть он потеряет расположение, только бы его оставили в покое и не заставляли жениться. А вот родительский гнев может повлечь за собой крупные неприятности. Но как можно жениться против собственной воли? В нынешний век это просто нелепо. Словом, Дайскэ зашёл в тупик.
В отличие от людей старомодных, таких, как отец, Дайскэ считал, что в определённых делах нельзя действовать по заранее придуманному плану, втискивая в его рамки самоё природу человека. Человеческая природа величественнее любого созданного человеком плана. И насиловать её так же бессмысленно, как с помощью свидетельства о разводе удостоверять супружеские отношения. Но Дайскэ и в голову не пришло бы идти с этими аргументами к отцу. Ничего не могло быть труднее, нежели в чём-либо его переубедить. Любая попытка неизбежно окончилась бы неудачей, рассердила бы отца не меньше, чем прямой отказ жениться.
С невесткой и братом ещё можно сладить. Куда опаснее, отец. Вряд ли за этой женитьбой не кроется ещё что-то, чего Дайскэ не знает. Но до сих пор у него не было случая выяснить, каковы подлинные намерения отца. В том, что он подозревает отца, Дайскэ не видел ничего безнравственного и потому совсем не считал, что такие отношения с отцом делают его самым несчастным из сыновей. Просто он опасался, как бы из-за всех этих дел они с отцом ещё больше не отдалились друг от друга.
Допустим, такое отчуждение окончится полным разрывом. Приятного в этом мало, но стерпеть можно. Гораздо страшнее последствия. Дайскэ лишится средств к существованию.
Того, кто пришёл к мысли, что картошка важнее алмазов, можно считать погибшим, — так всегда думал Дайскэ. Допустим, что отец лишит его помощи. Волей-неволей придётся забыть об алмазах и грызть картошку. А вознаграждение каково? Любовь. И не к кому-нибудь, а к чужой жене.
Сколько Дайскэ ни думал, ничего придумать не мог. Его будущее не подвластно ему, как жизнь и смерть, и, как жизнь и смерть, туманно. Лишь какие-то тени мелькают в сознании, и Дайскэ тщетно старается их поймать.
Сменяя друг друга, рождаются и исчезают смутные видения — летучие мыши, вспугнувшие темноту. Он видит, как трепещут их крылья. И вот уже он сам взмыл в высоту и парит в воздухе, гоняясь за видениями-мышами. Постепенно Дайскэ погрузился в сон.
Вдруг над самым его ухом ударили в колокол. Дайскэ проснулся, и первой мыслью была мысль о пожаре, но Дайскэ продолжал лежать. Во сне ему часто мерещились удары колокола. Одно время они преследовали его и после пробуждения. Несколько дней назад Дайскэ проснулся от ощущения, будто качается дом. Каждой частицей тела он явственно ощущал, как ходит под ним циновка. Случалось, что во сне у него начиналось сильное сердцебиение, которое не проходило, даже когда он просыпался. Тогда Дайскэ клал руку на грудь, устремлял взор в потолок и в такие минуты походил на святого.
Вот и нынче он лежал до тех пор, пока звон колокола не стих. Затем пошёл в столовую, где возле хибати стоял обеденный столик, а на нём что-то, накрытое салфеткой. Стенные часы показывали первый час. Служанка, видимо, уже поела и сейчас дремала у себя в комнате, облокотившись на кадушку для варёного риса. Кадоно нигде не было, наверно, куда-то ушёл.
Дайскэ отправился в ванную, смочил голову, вернулся и в одиночестве сел за столик. Покончив с трапезой, он снова пошёл в кабинет с намерением хоть немного почитать после долгого перерыва. Открыл европейский роман на странице с закладкой, но обнаружил, что совершенно забыл, о чём шла речь впереди. Такое редко случалось с Дайскэ, обладавшим прекрасной памятью. Со школьных времён он слыл книголюбом. И по окончании учёбы необычайно гордился тем, что в состоянии выписать любую книгу, не отказывая себе в остальном. Стоило ему день не почитать, и возникало ощущение пустоты. Поэтому, если ничто не мешало, он ежедневно наслаждался чтением. Порой ему казалось, что это истинное и единственное его призвание.
Дымя сигаретой, Дайскэ полистал уже прочитанные страницы, постарался восстановить в памяти, как развивался сюжет, и у него вдруг возникло неприятное чувство, словно ему надо было чересчур быстро перепрыгнуть из шлюпки на берег. Тем не менее Дайскэ заставил себя почитать часа два. Но больше не выдержал. Печатные знаки, разумеется, слагались в его сознании в слова и фразы, обретали смысл, но нисколько его не волновали. От такого чтения Дайскэ не получал никакого удовольствия, как если бы, изнывая от жары, стал вместо льда сосать пузырь со льдом.
Чтение сейчас не шло на ум. Он решил не заставлять себя и захлопнул книгу. Но ему надо было чем- нибудь заняться, ибо нынешнее его состояние не определялось просто скукой.
Дайскэ прошёл в столовую, накинул хаори, который Кадоно аккуратно сложил, сунул ноги в гэта, сброшенные у входа, и чуть не бегом устремился к воротам. Было около четырёх часов. Дайскэ сел в первый попавшийся трамвай. На вопрос кондуктора, куда он едет, ответил первое, что пришло в голову. Раскрыл бумажник. Там ещё оставалось кое-что из тех денег, которые он собирался истратить на своё путешествие и
